убежденно заметила я. – Зачем они собрались, Бэлла?
– Тсс! Тише, глупенькая… Услышат – беда будет. Сегодня они с отцом принесли моему отцу калым[29]. Сегодня калым, через три дня свадьба… Продали Баллу… «Прощай, свобода!» – скажет Балла… – грустно заключила она.
– А разве ты не хочешь выйти за Израила? – заинтересовалась я.
– Страшно, джаным: у Израила мать есть, сестра есть, и еще сестра, много сестер… Всем угодить надо… Страшно! А, да что уж там, – неожиданно прибавила она и вдруг залилась своим раскатистым смехом, – свадьба будет, новый бешмет будет, барана зажарят, палить будут, джигитовка… Славно! И все для Баллы!.. Ну, айда, бежим, а то заметят! – и мы со смехом отпрянули от окна и бросились к себе, разбудив по дороге заворчавшую Анну и Юлико.
Через три дня была свадьба…
Балла с утра сидела в сакле на своей половине, где старая лезгинка, ее дальняя родственница, убирала и плела ее волосы в сотни тоненьких косичек. Здесь собралось немало лезгинских девушек – поглазеть на невесту. Тут была стройная и пугливая, как серна, Еме, и Зара с недобрым лицом, завидовавшая участи Бэллы, и розовая Салеме с кошачьими ухватками, и многие другие.
Но Бэлла, почему-то переставшая смеяться, жалась ко мне, избегая общества своих подруг.
– Нина, светик, яхонтовая… – шептала она, быстро и часто целуя меня в глаза, лоб и щеки.
Она волновалась… В белом, шитом серебром бешмете, в жемчужной шапочке, с длинной, мастерски затканной чадрой, с массой запястий и ожерелий, которые поминутно позвякивали на ее тонкой смуглой шейке, Балла казалась красавицей.
Я не могла не сказать ей об этом.
– У-у, глупенькая! – снова услышала я ее серебристый смех. – Что говорить-то, сама красавица, душечка! У-у, газельи глазки, розаны-губки, зубки-жемчужины! – награждала она меня истинно восточными комплиментами.
Потом вдруг оборвала смех и тихо шепнула: «Пора!»
Еме подала ей бубен… Балла встала, повела глазами, блестящими и печальными в одно и то же время, и вдруг, внезапно сорвавшись с места и ударяя в бубен, понеслась по ковру в безумной и упоительной родной пляске.
Бубен звенел и стонал под ударами ее нежной смуглой ручки. Стройная ножка скользила по ковру… Порой она быстро и односложно вскрикивала, сверкая при этом черными и глубокими, как горная стремнина, глазами. Потом закружилась, как волчок, в быстром темпе лезгинки, точно облаком окруженная развевающейся белой чадрой.
Салеме, Еме, Зара и другие девушки отбивали такт ладошками и притопывали каблучками.
Потом плясали они. Наконец, очередь дошла и до меня. Мне было боязно выступать перед этими дикими, ничего не стесняющимися дочерьми аула, но не плясать на свадьбе – значит обидеть невесту, и скрепя сердце я решилась. Я видела, как во сне, усмехающееся, недоброе лицо Зары и поощрительно улыбающиеся глазки Бэллы, слышала громкие возгласы одобрения, звон бубна, веселые крики, песни… Я кружилась все быстрее
Калы́м – выкуп; по обычаю горцев, жених дает родителям невесты деньги за нее.
