я не могла это остановить.
–Ты могла сказать мне, когда мы вернулись. Я спрашивал. Я пытался это предотвратить.
–Ничего ты не пытался, – тихо сказала она, а потом резко засмеялась.
–Ты больна, – только и смог сказать он.
–Угу, – Вида закрыла рот рукой, пытаясь сдержать смех.
В последние двадцать минут Александр ощущал себя жестко натянутой струной, которая была в шаге от разрыва. Каждый взгляд Виды, каждое ее слово, каждый жест приближали его к коллапсу. Два чувства, прямо противоположные и невероятно близкие по сути, снова боролись в нем. Он всегда старался быть хорошим братом, но уже давно понял, что не со всеми это срабатывает. Есть сестры, которые просто не предоставят тебе такую возможность, а есть такие, которые предоставят, но потом так все перевернут, что ты окажешься в дураках. И если перед тобой типичный второй тип, стоит ли напрасно тратить свои силы? Иногда ему казалось, что если их не любить, ты скорее будешь для них хорошим братом. Но неужели дело было только в этом стремлении сделать их семью лучше? В тот момент он уже ничего не понимал.
Этот издевательский хохот окончательно вывел Александра из себя, доказав его абсолютную беспомощность и бесполезность попыток как-то подействовать на этого человека. Все разбивалось о каменную стену несгибаемого упрямства и презрения ко всему похожему на искреннее участие с его стороны. И это никогда не кончится.
А хотел ли он, чтобы это заканчивалось? Он часто думал об этом и не мог дать себе однозначный ответ. С ним происходило ровно то же, что и со всеми: страшная сила привычки поглощала его и заставляла хотеть продолжения этого мучительного состояния из страха перед тем, что будет, если все резко изменится. Он не знал, как будет существовать, если в один момент взять и окончательно разделить их жизни. Это исковерканное, неправильное и до предела затянутое вокруг его шеи единство причиняло ему боль почти физическую, оплетало его колючей проволокой, и одна часть его существа усиленно пыталась высвободиться и, наконец, прекратить это, а другая панически боялась освобождения, так как не представляла себе другую жизнь.
Он посмотрел на Виду, надеясь на то, что, как только он взглянет в ее глаза, источающие безрассудный гнев, у него возьмутся силы покончить со всем раз и навсегда. Каждый раз он на это надеялся. Надежда умирает последней.
Когда он заставил себя повернуться, Виды уже не было на том месте, где он думал ее увидеть: она ушла в другую часть комнаты, отделенную от основного пространства тонкой перегородкой. В тот короткий миг, когда он попытался вспомнить, что было за перегородкой, ссохшиеся воспоминания посыпались из ящиков задвинутых архивов, и, ударяясь о стенки его дрожащего разума, расцвели яркими красками прошлого: та же комната, только не темная и удушливая, а светлая, более просторная, не заставленная этими уродливыми шкафами, без разбросанных по полу книг и раздражающего запаха лекарств. Разница меньше двух лет.
В ту же секунду Вида вышла из-за перегородки. Она была невероятно спокойна. Ее сосредоточенный взгляд говорил
