чувство и конечно – вызвать могучее вожделение, однако – последнее его совершенно не интересовало, он сразу пробросил, отставил этот факт в сторону и пошел дальше к главному, к заинтриговавшему его ум. Ироничный к подобным побуждениям в себе, безжалостный к этой стороне собственного существа, он с презрительной иронией как правило смотрел на то, что пробуждало их и норовило его на них как говориться «поймать», его смешила сама мысль, что после пройденного и пережитого им в жизни и внутри, это может быть для него значимым, определяющим его поступки и отношения, или может кем-то быть таковым сочтено. К восторгам плоти он с давних пор испытывал такое же отношение, какое может быть к красоте плоти к примеру у хирурга или врача-гериатра, хорошо знающих, что представляет собой эта плоть и не имеющих иллюзий в отношении ни к ней, ни к тошным и вечным попыткам ее поэтизировать, ни к опьяненной ею стороне жизни. «А что эта женщина представляет собой сутью?» – этот вопрос неотвратимо становился и ответ на него предвещал быть интересным, ибо талант, совершенство игры Магдалены, эмоциональная и художественная глубина исполнения, превращавшая музыку Шопена в то, чем она и была композитором написана – в экстатичную, проникновенную и трагическую исповедь, указывали на тот факт, что эта, своей красотой кажущаяся не реальной женщина, вместе с тем, похоже, таит в себе какие-то значительные, неординарные человеческие черты. Он близко еще не представлял себя в мыслях каким-то образом рядом с ней, в нем не зародилось еще даже само ощущение подобной возможности. Войцеху стало не на шутку интересно – неужели прекрасная пианистка являет собой редчайший случай иного, таит в себе настоящую и неординарную человеческую натуру, или лишь показалась ему личностью, глубоким и полным богатства опыта и чувств человеком и он просто поддался удивительной иллюзии, магической власти красоты, будто сошедшей с портретов Позднего Ренессанса и Барокко?
Он – грузный сорокалетний увалень, вечно несущий в выражении лица и облике бремя трагических переживаний и надрывно-мучительных размышлений, на самом деле с бесконечным трагизмом ощущавший мир, жизнь, настоящее и привычные вещи, в некотором роде побаивался завязать с ней общение, его нахождение рядом с подобным существом, окруженным толпой молодых и талантливых ухажеров, словно олицетворяющим собой ту «поэзию жизни», которая с ранних лет ощущалась Войцехом всецело лживой и вызывала его отвращение и злость, бывало и ярость, казалось ему неуместным и ироничным… Всё равно, что пригласить пожилого могильщика на выпускной бал ординарной гимназии – и смешно до слез, и нелепо. Впрочем – то, что тянуло его к Магдалене в тот момент, было не личным, собственно, а пытливо-познавательным, речь шла о некой неожиданной и пробуждавшей интерес грани жизненного опыта, о примечательном «казусе», который уму профессора
