но всё ещё жившее дерево.
– Спецы должны работать по бандам, а не пехота на танках. У нас же не общевойсковая операция Багратион, а антитеррористическая, а у террористов нет танков и самолётов. В первую кампанию, слышал, были, но теперь…
– Тебе не надоело, Курт? – внезапно перебил друг, поднявшись на ноги.
А я уж было подумал, он теперь всегда вот так вот будет сидеть и молчать. Ошибся.
– Хватит. Для нас войны больше нет. Она отпустила нас. Забудь. Надо начинать жить.
– Как? – поинтересовался я, ухмыльнувшись.
– Как-нибудь.
– А я не хочу как-нибудь, – резко ответил я.
– Ну, тогда живи, как хочешь.
– А что, если никак не хочу? – уже с вызовом спросил я.
Друг немного подумал, потом ответил:
– Слушай, зря ты от нормального госпиталя отказался. У тебя контузия, видать, серьёзнее, чем мы думали, – Татарин заглянул в баню, и зачем-то втянул ноздрями раскалённый воздух, а после с наслаждением произнёс. – Просто, по-человечески, живи. Как все. Жена, детишки, дружбаны, работа, дом, тачка…
– Да, пошёл ты, – огрызнулся я, понимая, не по делу обозлился на товарища, и вдруг испугался, что вспышки подобной необоснованной агрессии будут сопровождать меня всю оставшуюся жизнь.
И впрямь, не случилось бы, как с Башкой.
– Скоро готово будет, – объявил Гафур, не обидевшись на мои слова. – Надо бы венички запарить. Ты не спросил у старшины, есть у него веники?
Пережёвывая сыр, я мотнул головой и подкинул в печь ещё пару поленьев, потолще. Ощущая, что и впрямь стало жарко, предпочёл остаться в одних подштанниках. То же самое сделал и Татарин, обнажив на тощей смуглой груди татуировку, похожую на ту, что уже несколько месяцев, как прижилась у меня на левом предплечье. Скорпион с раскрытыми клешнями и поднятым вверх жалом.
Гафур допил пиво и, скучая, попросил:
– Ты вчера не дочитал. Почитай ещё, а.
– Нет, – упрямо ответил я.
– Обиделся?
– На что?
– Сам знаешь, старшина не любит про первую войну вспоминать. Их тогда в Грозном сильно потрепали, – Татарин накинул на голые плечи бушлат и вышел на улицу. – Ладно, пойду, спрошу про веники.
– Можно подумать, мы про вторую будем вспоминать с любовью, – зло усмехнулся я, оставшись один и, вспомнив о дневнике, внезапно решил его уничтожить.
Сжечь. Чтобы и следа не осталось. Ведь это же память о войне, а я не хочу помнить.
Словно в атаку, я рванулся к своему вещмешку, одним ловким, хорошо заученным движением развязал его и вынул оттуда толстую тетрадь. Вернувшись к печи, я, не опасаясь обжечься, голой рукой откинул створку, и в лицо мне пыхнуло нестерпимым жаром. На минуту я замешкался. Огромное пламя, жаждавшее новой пищи, будто говорило: «Отдашь её мне, сожру и тебя. Ты не существуешь
