губы, он не мог.
Константин смотрел в окно поезда и не узнавал предместья родного города. Даже тёплое лето не принесло сожжённым лесам привычной зелени. Хотя на некоторых поваленных деревьях вовсю сияли зелёная листва и цветы. В своей голове Константин провёл аналогию: «Природа побеждает любое разрушение!», но обрадоваться такому суждению не хватило сил.
Он чувствовал себя бесконечно усталым. Казалось, что даже там, на фронте в окопе, он был живее и веселее, чем здесь – в поезде по дороге домой. Его раздражали жажда, голод и духота в вагоне. Но больше всего, как порождающее всё негодование, раздражали письма в кармане, которых с сорок первого года и до августа сорок четвёртого накопилось только четыре. Четыре письма за первые полгода, а потом – тишина.
На фронте ему не нужно было искать поводы отвлечься от тягостных мыслей. Война отвлекала его как могла. А уж она могла! Атака за атакой, сражение за сражением, смерть товарища на его руках – он забыл себя! Он даже не перечитывал полученные письма, казалось, что это чужие, кем-то забытые в шинели, выданной в штабе.
Константин закрыл глаза и вспомнил Митьку. Молодого парня, который с уважением называл его Константин Витальевич. Они лежали рядом во фронтовой операционной. Митьке зашивали живот, а Константину ампутировали израненную, синеющую ногу. Обезболивающего и анестезии не было. Стакан спирта и палка во рту. Митька громко стонал, а Константин Витальевич выплюнул палку и кричал: «Терпи, Митька, терпи!», пока не потерял сознание.
Митька не стерпел, умер.
И теперь его старший товарищ трясся в душном вагоне по дороге домой и с каждой размашистой нотой гармониста прижимался к стеклу. Он держал перед собой лицо Митьки, боялся отпустить. Но поезд медленно подкатился к перрону и затих. Кто-то в вагоне крикнул: «Ура!» Гармонист сложил всю мелодию в один неприятный звук и подскочил с места. Константин медленно шёл по вагону и плакал от того, что письма в кармане обжигали сердце.
Молодые солдаты помогли ему выйти из поезда. Константин хромал по перрону, помогая себе самодельным костылём. Он ещё не привык к своей новой походке. Его качало, и слегка кружилась голова. Дом был недалеко от вокзала, но Константин предпочёл бы упасть в обморок или даже умереть на месте, лишь бы не видеть пустую комнату, где четыре года назад смеялась его белокурая красавица-жена, а маленький сын Андрюшка мастерил домик из шишек. Теперь Константину Витальевичу вызвать образ Митьки не удавалось, перед глазами стояли жена с сыном и почему-то улыбались. А он хромал по брусчатке и плакал.
Кругом руины. Разрушенные здания выглядели полуживыми. Среди кирпичей и камней, раскиданных во внутренних двориках, зеленела трава и цвели ромашки. Людей было мало, но все, кого встречал Константин, казались счастливыми. Они здоровались с ним, предлагали помощь и спрашивали, почему он плачет. «Рад вернуться домой», – обманывал он прохожих.
В
