коричневой и белой краской «якобы туфлями» на босых ногах. Куклы, которых никогда не хватает на всех, и всё, чем ты, самый хилый птенец, довольствуешься бесконечной вереницей серых дней – это воображение. А еще совсем тупые, а потому брошенные всеми остальными карандаши и совершенно негодные, сто раз коряво раскрашенные всеми подряд раскраски. Растаявшие в небытии биологические родители. И новое, благополучное детство в Нидерландах. Пожилые и уважаемые супруги приобрели Катю у российских спекулянтов в девяносто первом году, как самовар какой-нибудь. Вывезли, как и меня, благодаря продажным чиновникам, вырастили на хорошей еде, обучили в дорогой школе, потом в престижном университете и уж конечно, воспитали в хороших, не русских, не диких, манерах. Всё как у меня. Только ее забрали в семь лет – она успела стать человеком. Ее уже было не перелепить. И вот я почти нидерландка, а она осталась тамошней. Может, причина и не в возрасте. Но она осталась собой. С этим они ничего поделать не смогли, хоть и старались – для ее же блага. Ее баловали – и это не помогало. С ней проводили беседы, объясняя преимущества голландского подхода к жизни – никакого толку. Она не поддавалась логике и казалась опасной. Перепробовали на ней все теории педагогики вплоть до чулана на хлебе и воде. Ни горечь воспоминаний об унижениях и лишениях детдомовщины, ни искренняя взаимная любовь с новыми родителями – ничто не убило в ней чувство дома и себя в этом доме. В доме, который был до сиротского приюта. В доме, который начисто забылся, и который остался там, далеко.
Катя решила уехать на родину во что бы то ни стало. Я должна была поехать с ней, чтоб защитить, уберечь! Я не поехала. Мы договорились, что будем писать друг другу письма. Не по электронке, как все, а настоящие, живые письма. И отправлять их в конвертах, по почте. Потому что мы друг для друга больше, чем все они. Мы Пушкин и Нащокин. Они не слали имэйлов.
Но она не вернулась. Я получила от нее всего два письма. Помню их наизусть.
Первое она отправила наутро после того, как ее самолет приземлился в Домодедово.
«Мне не верится, что я здесь! Ты не представляешь, что такое Россия! Я тоже пока не представляю, но я дома!!! Черт побери, Женька, я дома! Я пойду работать, заведу семью, детей, у меня будет всё, что надо… Да мне ничего не надо, я дома!!! Москва великолепна. Когда мы приземлялись, уже было темно, и Москва похожа на огромный извергающийся вулкан. Из гигантского черного жерла изливаются миллионы миллионов огней и растекаются вширь целыми реками ярко-красной сверкающей лавы. Похоже на сон! И всё-таки не сон, всё-таки Москва! Я гуляю по улицам, по московскому асфальту, тут кругом лужи, фонари не горят и все облеплены драными объявлениями. Машины на полном ходу обдают брызгами, и даже в этом свой драйв! Какие здесь краски, какие звуки! Какие огни и дома! Я не могу подобрать слов! Мне всё нравится – свет, люди, деревья… Всё такое трогательно унылое, хрупкое и беззащитное, тут столько романтики, столько воздуха! Он, правда, пахнет бензином
