высоких человеческих качеств, иное дело – смех… Я стою с открытым ртом и смотрю, как – на неверных, подгибающихся ногах, беспомощно ломаясь в пояснице, терзаемая смехом, неотвязно и сладко смеется моя Валентина Ивановна, то беззвучно, глубоко, затаенно, словно стыдясь собственного смеха, то прилюдно им упиваясь, заливаясь во весь голос, весело и вольно…
Я смотрю на Валентину Ивановну и сам улыбаюсь и радуюсь за нее – счастливы люди, которые умеют так смеяться, так хохотать, как Пушкин, по свидетельству современников, хохотал.
– Товарищ… Ой, мамочки, не могу, товарищ… – Валентина Ивановна пытается сквозь смех выговорить фамилию мужа, пытается – и ничего у нее не получается! Я перевожу взгляд на Писигина, уверенный в том, что он, если и не смеется, то, по крайней мере, улыбается, и обнаруживаю картину диаметрально противоположную, и почти сразу Валентина Ивановна обрывает свой смех, потому что тоже обнаруживает ту же диаметрально противоположную картину: у Писигина белое бескровное лицо, синие губы и черные ямки закрытых глаз – ему ПЛОХО. Сердце? Спазм? Я врач. (Хотя и ветеринар.)
– Миленький, – говорит вдруг Валентина Ивановна, тихо, нежно и виновато. – Миленький, миленький… – И целует его в лоб – бережно, с какой-то даже опаской. (Так целуют покойников?) И тут, старик, на моих глазах происходит чудо: словно мертвая царевна, Писигин оживает: лицо его розовеет, губы светлеют, глаза открываются.
– Миленький, миленький, миленький, – продолжает повторять Валентина Ивановна нежно и виновато, очень виновато, хотя, убей меня – не понимаю, в чем ее вина? (Как мама меня учила: «Если над тобой смеются, сам смейся громче всех», но, видно, его никто этому не учил.) А Валентина Ивановна стоит рядом с ним (она выше его, не как Женька выше меня, но тоже – выше) и собирает с его плеч и сдувает невидимые, несуществующие пылинки. Очарованный этой удивительной картиной, я вспоминаю, когда последний раз Женька сдувала с меня пылинки, вспоминаю и вспомнить не могу, и от этого мне становится грустно, и тут же вспоминаю, что и не нюхала Женька меня уже много-много лет, и от этого становится еще грустнее…
– ТУК! ТУК! ТУК!
Я сразу понимаю – кто, шаги Харона возвращают меня в реальность. (Пожалуй, это самая большая загадка во всей этой истории, которая сплошь состоит из загадок.) По своему обыкновению, Харон в кабинет не входит, а лишь всовывается к нам до половины, свою нижнюю часть оставляя за дверью, открывает рот, и, пожалуйста, еще одна загадка, но – стоп! – этому предшествовала следующая картина: когда Харон – «ТУК! ТУК! ТУК!» – шел по коридору, Валентина Ивановна отскочила вдруг от Писигина, поправляя на ходу волосы и придавая своему лицу строгое, деловое выражение, одним словом, Валентина Ивановна от Писигина – дистанцировалась. Я думаю, тут одно из двух: или он не ее муж, или она не его жена… Но не исключаю и третьего: курьер, которого я в шутку прозвал Хароном, он ведь, в сущности, еще мальчишка, ребенок, которому рано еще видеть подобную, практически интимную сцену, тем более, в рабочее время и на рабочем месте. Данный вариант представляется мне наиболее вероятным. А Харон смотрит на них озорно и
