цвет берлинской лазурью – листал комиксы или спал. Иногда слушал музыку. Что-нибудь тихое, убаюкивающее. Изредка включал старенький магнитофон – еще с кассетами. Однажды заиграла «Bohemian Rhapsody». Тогда я впервые услышал ее целиком и, когда она закончилась, почувствовал такую сильную тоску, что сердце сжалось от затихающего голоса и одинокого звучания гитары – словно музыканты плавно отходят в тень и зовут за собой. Не успеваешь очнуться – и вот ты совершенно один посреди сцены, а голоса тебе только приснились.
Ночами я пялился в темноту, а она, голодная и жадная, смотрела на меня в ответ. Я плавился от температуры и страха, от головокружения и аритмии. Несколько раз на дню звонил Бастиан. «Лео, ты точно ел сегодня?» и «Диттмар задал столько домашней работы, просто ужас». С ним я разговаривал вяло, но честно пытался поддерживать разговор. В школу я еще не вернулся, поэтому Бастиан пересказывал мне все те новости, которые могли меня заинтересовать раньше, но не интересовали теперь. Половину его слов я пропускал мимо, иногда переспрашивал, а однажды и вовсе не услышал целый рассказ о происшествии на уроке географии, и Бастиану пришлось рассказывать вновь.
В один из вечеров отец все-таки привез штоллен, но у меня кусок в горло не лез, поэтому ему пришлось есть его в одиночку. Я испытывал смутное чувство вины за то, что в один момент сделался таким разбитым и безучастным, но ничего не мог с собой поделать. Я ничем не хотел заниматься, был апатичен. На подоконнике копились домашние задания, кладбище из кофейных кружек и кассетных лент. Я пытался читать мамин томик Шекспира, но душевные терзания Ромео казались скучными, а Макбет раздражал, я спотыкался о его монологи – только «Завтра, завтра, завтра»12 чем-то зацепил меня. Вскоре я пришел к выводу, что читать пьесы британского поэта в таком поганом состоянии – не самая блестящая идея.
Долгие разговоры по телефону с мамой немного меня успокаивали. Я переносился мыслями к ней, представлял ее улыбку и бледность, остроту лица. Я лежал с закрытыми глазами и слушал ее рассказы о писателях, о тех, кто вне времени задыхался в парах опиума, зарывшись глазами и носом в пожелтевшие до хруста листы. Я воображал, что мама сидит рядом – в своем свитере из черного кашемира. Я жмурился до боли, стараясь удержать это теплое ощущение, которое наполняло меня тихой радостью. Стоило распахнуть глаза, обвести взглядом комнату с кремовыми обоями и не найти ее в ней – все пропадало. В такие мгновения я чувствовал себя птицей с подрезанными крыльями, потому что пребывал в твердой уверенности, что больше не смогу летать.
Чтобы не выдумывать для мамы небылицы о том, как у меня дела в школе, мы с отцом сказали, что я немного простудился – поэтому сижу дома. Мне ужасно хотелось повидать ее, но отец отказывался брать меня с собой в больницу. Он говорил, что мне нужен покой. Да и мама будет волноваться, если увидит меня в таком виде. Второй аргумент я счел более убедительным, чем первый.
Когда мне надоедало читать или слушать музыку, я садился у окна и долго-долго смотрел на улицу. Всюду были лужи – снег быстро таял, как и таяло новогоднее настроение.
«Завтра, завтра, завтра» – нигилистичный монолог из пьесы Уильяма Шекспира «Макбет».
