колючей ледяной крупы за шиворот, подгонял в спину, будто невидимый конвой, поторапливающий беспомощных людишек.
Впереди вырастала черная стена леса. Позади остались черные избы деревни с огоньками лучин в окошках, как при царе Горохе. Керосину для ламп-коптилок в колхозную лавку не завозили, да и покупать его колхозникам было не на что, а тянуть сюда электрическую линию – грандиозные планы пятилетки не предусматривали.
– А где ж дворцы? – оглянулся назад сержант, вспомнив название деревни.
– Не было тут отродясь дворцов, – пересиливая ветер, крикнул Остриков. – Так только зовется… а отчего, кто его знает… Возвращаться надо, товарищ сержант! Пурга разгуливается. Дорогу заметет.
– Мы на задании, Остриков, – напомнил чекист, бесстрашно шагая вперед.
Тучи, обложившие небо, поглощали свет, сгущали сумерки. Широкая нахоженная тропа белой змеей устремлялась в темнеющий лес. Под кровлей сосен ветер был не так драчлив, зато ночь здесь опускала свой полог быстрее.
– Надо возвращаться! – настаивал милиционер. Он тревожился и уже злился на обоих, чекиста и священника. Оба, казалось ему, лишились ума. – В темноте собьемся с дороги, заблукаем, замерзнем!..
Из-за ответного молчания сдали нервы.
– Дальше без меня идите, товарищ сержант! Я на такое задание, чтоб ни за что сгинуть, не согласный.
Гущин остановился и повернулся.
– Выполняйте приказ, Остриков! – сказал сухо, обыденно, словно в кабинете у начальника милиции, вперив в него пустые, помертвевшие глаза. – Вы сопровождаете меня. Вам ясно?
Милиционер обреченно махнул рукой. Холод пробирался под шинель. Каково ж монаху, одетому в ветошь, даром, что зовется ватником, и с утра не бывшему в тепле?
– Куда ты ведешь нас, отец Палладий? – в последний раз безнадежно попытал он судьбу.
И судьба вдруг откликнулась, смягчилась:
– Там часовенка есть, Трофим Кузьмич. Согреемся.
Отлегло от сердца. Хоть и не сполна поверил он гражданину Сухареву, арестованному по обвинению в тяжком преступлении против советской власти. Ему, отцу Палладию, может, все равно, где и как смерть принять – в лесу от стужи или у расстрельной ямы от пули в затылок. А хуже всего – в лагере от голода и непосильной работы. Но и могильный ров, выкопанный землеройной машиной для потока приговоренных, – куда как мерзко. Тайный, вполголоса и с оглядкой, рассказ про такое дело Остриков слышал две недели тому назад от приятеля, сотрудника калужской гормилиции. После этого он зарекся: если мобилизуют на расстрелы, отправит жену с дочками в Челябинск к тетке, а сам уйдет в бега, завербуется на самую дальнюю стройку коммунизма. И будь что будет.
В голову вползла неприятная мысль: не задумал ли энкаведист пристрелить церковника прямо тут? Непонятно зачем. Но непонятность не доказывала неисполнимости…
«Свихнулись оба, – мрачно думал старший милиционер Остриков. – Откуда тут
