Удобряют. Не его теперь это поле, да и жизнь – отрезанный ломоть. Всё другое. На тракторе в одиночку вспашешь больше, чем раньше на лошадках – целой деревней. Какое занятие найти хрестьянину? Не видать здесь молодёжи; сбежала туда, где заводы, где иная жизнь. Остались дети, старики, да мужики вроде того, с мотоциклом. Редко-редко бабки затянут вечером заунывную песню; чтобы молодые горланили до утра – теперь такого нет.
Вот и опять Стасу взгрустнулось.
Опушка оказалась куда дальше, чем он помнил по своему сну – вырубили лес-то. Всё же добрался, прошёлся – не было здесь таких старых деревьев, которые могли бы помнить его. Спустился к реке. Окунулся, долго сидел на берегу; вдруг увлёкся интеллектуальным занятием – взялся подсчитывать, сколько же ему было бы лет, если бы сон был явью. Там он счёта лет не вёл, да и никто не вёл. Никто не говорил: было дело в позапрошлом году (или в году 7097-м от Рождества Христова). Говорили: это было в год, когда Ерошку-малого волки с покосу утащили, или в год, когда большая вода стояла… Однако посчитал – выяснилось, что с учётом прожитого во сне он стал ровесником двадцатого века. Потом подсчитал, сколько уж не видел он Алёнушки. Получилось, что больше месяца.
Когда он подходил к селу, вечерело. Мычали коровы. Метрах в ста от него, вдоль околицы, быстро шли две фигуры, большая и маленькая.
– Завтра же отцу сообщу! Что это за детские выходки? – гневно выговаривала Маргарита Петровна.
– Чес-слово, просто мимо проходил! – бубнил в ответ Дорофей.
Ага, равнодушно подумал Стас, поймали парня за подглядыванием…
– Смешные какие, – тихонечко сказал кто-то, скрытый в тени берёзы. – Прямо дети. А вы, барин, всё грустите, знать, по матушке?
– Матрёна? – спросил он, приглядевшись. – Нет, мне сейчас нужна совсем не матушка.
И он подошёл к ней поближе.
– Такой ты, барин, несчастненький… – прошептала Матрёна, взглянув ему прямо в глаза. – Так и тянет тебя пожалеть.
– Так и пожалей, – и он до того крепко и умело прошёлся рукой по всему её телу, по спине от шеи до бёдер, и дальше, не пропустив ни одного закоулочка, что Матрёна только пискнула:
– Ай, да барин!
В первый раз изменяю ведь Алёнушке, мелькнула мысль. Грехи любезны, доводят до бездны. А можно ли изменить той, которая приснилась?.. А монахи-то, монахи рождественские… Как Иван тогда сказал, в Мологе, возле гулящего дома, пряча глазки… Все мы, говорит, люди-человеки… Мягкая… Свежим пахнет…
Эти мысли ещё бежали всей толпою, наперегонки в его голове, а левая рука уже обхватила девицу чуть ниже талии, а правая подсунула локоть свой под спинку ей, а ладонью обняла затылок, сминая косу. И вот она уже полулежит в его руках, а он навис над её губами и шепчет прямо в них:
– Что ж ты меня всё барином кличешь? Я такой же хрестьянин, как и ты…
Кричала вечерняя птица, махала скрипучая мельница крыльями своими…
А когда потом шли они от реки, он
