блеснул золоченый крест. В следующий миг косматый и бородатый мужик с лицом, закрытым сеткой, зарычал, навалился. Сысой откинулся назад, вскинул ноги, упершись ему в живот, как учил брат Федька, и перекинул через себя. Тут подбежал Васька, стал вязать ручищи кушаком. Чудище дернулось всем телом и заорало так, что Сысой присел от боли в ушах. «Оно и лучше, что кричит, – подумал, – обозные прибегут, разберутся».
Первым из кустов выскочил барин в морском мундире с косицей и бантом на затылке. Глаза его были черными и круглыми, как пуговицы, в одной руке шпажонка, в другой – сорванная с головы сетка из конского волоса. Не спросив, что к чему, и размахивая шпажонкой, он бросился на Ваську. Тот, боясь поранить служилого, отбил фузеей удар, другой. Сысой с семи шагов метнул топор, целясь топорищем в лоб, и не промахнулся. Барин выпустил шпажонку и сетку, закатил глаза, как забитый петух, и сел в жижу между кочек.
Из кустов выскочили два казака с открытыми лицами, один седобородый с серьгой в ухе, с кнутом в руке, другой был молод, щеки его покрывала двухнедельная щетина, по ней расправлены холеные усы. Сысой с Васькой помнили его по Ярмонке и обрадовались знакомому. Между тем связанный выгнулся дугой и опять заорал. Вместе с шапкой с его лица слетела сетка, обнажив русское лицо. Седобородый казак развязал кушак, высокий и дородный детина, скинув плащ, вскочил на ноги и оказался в черном подряснике. Задрав подол, он сунул руку в карман, бросил на землю трубку и пригоршнями стал заливать болотной водой тлевшие суконные штаны.
– Бог тебя наказывает, брат Ювеналий! – Из-за спин казаков вышел седобородый монах в архимандричей мантии. Сетка была откинута с его лица, глаза строжились.
– Отче! – взмолился бородатый детина. – Не удовольствия ради, от мошки спасался.
Сысой с Васькой обмерли от конфуза, сорвали с голов шапки, стали кланяться в пояс. К ним подходили все новые люди. Двое чиновных в гороховых сюртуках подхватили под руки мотавшего головой черноглазого в мундире. Посмеиваясь, тоболякам кивнул знакомый казак с холеными усами.
– Того не жаль! – кивнул на морского офицера. – Этого-то за что? – поднял плащ монаха.
– Так, думали нечистый, не опознали… А тот выскочил и давай тыкать спицей…
Казак приглушенно заржал, потряхивая пышными усами, и повел тоболяков к лагерю.
– Откуда знать?! – оправдывался на ходу Васька. – День постный, сидит на кочке, страшный такой, дым пущает…
Сопровождавший их казак захохотал в голос.
– Ты чего? – спросил его нестарый еще другой служилый, в бараньей шапке и в зипуне с полами, заляпанными болотной грязью. Он был высок, широкоплеч, строен и жилист, как десятник из обоза, только седины больше и борода в пояс. Старый казак, распрягая нетерпеливо перебиравшего копытами коня, бросил на траву седло.
– Соколики с переднего обоза! – указал плетью на посыльных казак-балагур. И снова прыснул, закинув голову: – Удальцы! Гардемарину Талину рог меж
