меня, будто удостоверяясь в истинности моих слов.
– Пусть сумка останется здесь, – предложил я. – А за деньгами приду потом.
– Конечно оставляйте, только сами за деньгами не приходите, – умоляюще сказала Фюсун. – Шенай-ханым замучит вас, будет твердить, что сумка не поддельная.
– Тогда давай на что-нибудь поменяем, – меня устроил бы теперь любой вариант.
– Нет, я не согласна. – Она, как обидчивая школьница, упрямо отвергла мое предложение.
– Да ладно тебе, это не важно…
– Для меня важно, – гордо возразила Фюсун. – Когда Шенай-ханым вернется, я сама заберу у нее деньги.
– Не хочу, чтобы тебе попало от нее. – Я не сдавался.
– Ничего. Справлюсь. – Улыбка озарила ее розовым светом. – Скажу, что у Сибель-ханым уже есть точно такая сумка, поэтому вы ее и вернули. Идет?
– Хорошая мысль, – согласился я. – Тоже скажу это Шенай-ханым.
– Нет, вы ей, пожалуйста, ничего не говорите. Она сразу начнет вас расспрашивать. И в магазин больше не приходите. Я оставлю эти деньги тете Веджихе.
– Ой, ради бога, давай не будем вмешивать мою маму. Она слишком любопытная.
– А где мне тогда оставить вам деньги? – спросила Фюсун, выказав удивление одним взмахом ресниц.
– В «Доме милосердия», проспект Тешвикие, сто тридцать один, у мамы есть квартира, – объяснил я. – Перед тем как уехать в Америку, я часто уединялся там, читал, слушал музыку. Там очень хорошо, из окон виден красивый сад… Да и сейчас каждый день, с двух до четырех, я хожу туда после обеда.
– Хорошо. Я и принесу туда ваши деньги. Какая квартира?
– Четыре, – тихо сказал я. Еще тише прозвучали следующие слова: – Второй этаж. До свидания.
Ведь мое сердце сразу разобралось в том, что происходит, и теперь колотилось как сумасшедшее. Прежде чем броситься на улицу, я, собрав все силы, в последний раз постарался взглянуть на нее как ни в чем не бывало. Но стоило мне сбежать из магазина, стыд и раскаяние смешались с моими радужными фантазиями, и от чувства едкой радости тротуары Нишанташи на чрезмерной майской полуденной жаре загадочным образом начали казаться мне ярко-желтыми. Ноги вели меня далеко от тени, от плотных козырьков и тентов в сине-белую полоску, прикрывавших витрины, и вдруг в одной из них я увидел ярко-желтый графин, и какой-то внутренний голос подсказал мне купить его. В отличие от других вещей, приобретенных беспричинно, этот желтый графин простоял на нашем обеденном столе – сначала на столе родителей, а потом у нас с матерью – без малого двадцать лет. Всякий раз, прикасаясь к его ручке за ужином, я вспоминал дни, когда страдания, которые преподнесла мне жизнь, из-за которых в каждом грустном и немного сердитом взгляде матери сквозил немой укор, только начинались.
Заметив, что я пришел домой сразу после обеда, мать удивленно посмотрела на меня. Я поцеловал ее и рассказал, как шел по улице и мне взбрело в
