заменят молчание, бред.
В мире ветшают дома, всё живое.
Камешки грусти – довесок к годам,
клонит к земле всё родное, чужое,
и замедляет стремленье к делам.
Так и меня предают волосинки,
слабнут и веки, и хват от кручин,
очи теряют владенье картинкой,
рушится горький окурок в ночи…
Машулька
Я греюсь мечтою о ней, гармоничной,
как будто бы в чуде пространном вишу,
не делаю дел воровских, неприличных,
лишь оды о следующей встрече пишу…
Я грежу в легчайшем и светлом эфире
средь запахов, памяти, красок и строк,
как странник, философ, писатель Пальмиры,
ужаленный солнцем, познавший свой рок.
Я брежу прошедшим и будущим, явью,
и этим горючим всю душу топлю.
И вдруг сознаю пред мелькающей рябью,
что глубже и шире, и выше люблю!
Просвириной Маше
Ушедшая
Ушедшая в край бесталанных и злостных,
бедовых и пухлых, чья рыхлость страшна,
кривых, безучастных, надменных и постных
поныне любима и чтима, нужна!
Унёсшая радость, тепло и свиданья
настойчиво, часто мне снится в ночи.
И с этою хворью напрасны старанья,
бессильны загулы, отвары, врачи!
Убегшую в даль чумовых, утомлённых,
где хилых и пьющих, дерущихся рать,
в постели нагой, атлетичный, влюблённый
я каждые сумерки буду так ждать…
Просвириной Маше
Моя кровинушка
К тебе подойдя для знакомства, общенья,
я вмиг обналичу купон на любовь,
какой подарил мне Господь в день рожденья,
мечты поселив в подволосье и кровь.
В ней ты изначально годами вращалась,
мелькая в белках и под веками глаз,
и даже в жарищу ты не испарялась,
хранилась в мороз как горячий запас.
В боях и раненьях меня сберегала,
не смела себя понапрасну излить,
а если текла, то слегка вытекала,
чтоб быт мой военный, гражданский продлить.
Приблизившись явно, беседу затеяв,
исполню пророчество, божий наказ.
Тебя я предчуял. Прообраз твой веял.
И вот наступил предначертанный час…
Toothache
Вся челюсть балкона обмякла, обвисла.
И капают слизь, дождевая слюна,
воняя
