сквозняки лезут саблями в грудь.
Зубы прохожих – кусочки ирисок.
Рты выдыхают табачную муть.
Пыльные драпы и в капельках туфли.
С бирками псы, что тоскливы с весны.
С тонких сигар отщепляются угли.
Шлю*и подмёрзли, но щёки красны.
Вечер унылый, скупой и бездельный.
Гроздья витрин, что в неоне, цвету.
Вонь и галдёж из-за стен богаделен.
Окна кабачные в свете, поту.
Между подошвы и кожицы щёлка.
Мусорный шорох и брызги машин.
Бабки с цветами, капустой в кошёлках.
Дюжины мата, ухмылок, плешин.
Пьяные парочки, тройки, квартеты.
В жиже дождливой аллейные львы.
Сыт кофеином, напитком эстетов.
Стройки-скелеты костлявы, кривы.
Мир окружающий хладен, без лада.
Мне неуютно, темно без тебя.
Верно несу, как богатство, награду,
кладезь ума средь погод сентября…
Просвириной Маше
Вечерняя улочка
Пустынная улочка с плесенью липкой,
с потёртой брусчаткой и пятнами вдоль,
с остывшею мутью, тропинкою зыбкой,
с домами из камня, где блохи и моль.
Кусты и деревья при входе, в начале,
дрова и валежник у врат, где порог.
Бугристая местность и лампочек мало.
Слиянье в одну двух соседних дорог.
Манит середина, и вглубь я шагаю.
Осенняя сырость питает угри.
Платком и перчаткой себе помогаю,
чтоб выдержать запах, который внутри.
Забытая улица. Хижин анклавы.
Во имя трактира сюда я забрёл.
Мой путь, как промежность преклонной шалавы,
в которую голод телесный завёл…
Высотник и равнинница
Спустившись с горы Вавилона к землянкам,
устав от прохлады, аскезы, ветров,
я встретил нежданно простую крестьянку,
и вдруг поселились взаимность, любовь.
Хозяйственный образ без похоти, грима
и чистый, как росы, родник и снега.
Добром приручила и грязь отскоблила,
остригла всю шерсть, отсекла все рога.
И вмиг возлюбил её по-человечьи,
уняв свою дикость, поверив рукам.
Я вспомнил мирское, истоки, предтечи,
с почтеньем отнёсся ко здешним богам.
В ответ и чудесница мне очень рада!
Она, как и я, выжидала сей срок.
Мы стали друг другу четой
