на измену».
Скорее всего,
где-то так оно и было,
именно этот мальчик
был любителем поболтать,
дёрганый, истеричный,
дерзкий, спонтанный,
настоящий зреющий «урка» —
остальные-то хлопчики
были куда попроще
и не так задирались
ко всем и вся почём зря.
Пообщавшись с «трудным» пару раз,
я был слегка ошарашен —
он воспринимал неволю
как переход в новое качество,
как некую инициацию
на пути в «хозяева жизни»,
жил предвкушением тюрьмы и насилия,
видел в обычных людях
только «терпил» —
говоря иначе,
своих будущих жертв.
Я застал историю с суицидом
уже почти на излёте,
случайно услышав на «продоле»
странный звук,
заглянул в глазок камеры
и увидел жуткую картину —
с пола подымался,
подвывая и хихикая,
страшный, нелепый и нескладный
мальчишка в чёрной робе,
этакий «чёрный Пьеро».
Дежурившие в тот день контролёры,
невозмутимые молчаливые увальни,
тянувшие службу уже лет двадцать,
делали вид,
что ничего не происходит.
Всезнающие сидельцы
шепнули мне,
что главарь автоугонщиков,
кряжистый толстячок с повадками Вия,
приказал «ссучившемуся» пацану
до утра «закинуться»,
то есть покончить с собой,
иначе он будет «опущен»
своими же подельниками,
или же «объявлен опущенным»,
и жизни ему уже не видать.
Контролёры, конечно,
доложили в дежурку,
но были пьяные новогодние дни,
офицерьё детско-женского СИЗО
радостно прыгнуло на стакан,
заявления от пацана не поступало,
режим он не нарушал,
поэтому лейтенант
по кличке Витя-Тупой
в карцер парня не закрыл,
а просто велел посадить пока
одного в пустую «хату» —
до выяснения.
И всё бы ничего,
но никому и в голову не пришло,
что мальчишка решит покончить с собой
оригинальным способом,
начнёт скатываться
со второго яруса кроватей
и падать на бетонный пол.
Крепкие дядьки посмотрели с сомнением
на субтильного
