target="_blank" rel="nofollow" href="#n_5" type="note">[5], уже принадлежали к верхушке среднего класса, когда решили посвятить себя нашей профессии. Вот им-то не надо бояться, что они умрут от голода или холода, если потеряют работу. В этом случае они могли просто вернуться в свои родовые поместья. Но таких женщин среди сестер милосердия было очень мало.
Томас был забавен, дерзок, шаловлив и самоуверен – отличное противоядие от угнетенного состояния самонаказания, что тогда пожирало меня. Прежняя Сюзанна отвергла бы его нахальные заигрывания, с визгом убежала бы, навсегда осталась бы «синим чулком», и Томас переключился бы на другую медсестру. Но я хотела, чтобы он оставался со мной, вроде домашнего питомца. Он обожал меня. Даже когда я была его маленьким постыдным секретом и он все норовил залезть мне под платье своими озорными ручонками, умоляя, чтобы я позволила себя пощупать, я не уступала, хотя мне тоже этого хотелось. С миссис Уиггс я тогда еще не была знакома, хотя она докучала нам, стуча в дверь. Томас кричал ей, чтобы она уходила, а я морщилась от смеха.
– Что она может думать о тебе, зная, что ты прячешь медсестер в своей спальне? – спросила я его однажды.
– Ничего! Она меня боготворит: в ее глазах я не способен грешить. А вот ты будешь заклеймена совратительницей, – расхохотался он. – Да, коварная ты женщина! Соблазнила юношу, не привыкшего к нравам большого города. – Обычно он говорил нечто подобное, языком пытаясь проникнуть под мою одежду. Ощущение было такое, будто меня кусает угорь.
Потом он сажал меня в кеб, и я возвращалась в больницу, все еще ежась от сладостного возбуждения, в которое привели меня его ласки: казалось, кровь во мне загустела, стала как масло, вены вздулись, кожа горела. Я жалела, что не уступила ему. Это и есть то самое дурное, что, по утверждению бабушки, она во мне разглядела? Почему испытывать удовольствие – это грех? Почему я должна оставаться одинокой и несчастной?
Меня немало тревожило, что Томас потеряет терпение, однако он принадлежал к той категории мужчин, которые даже мысли не допускают, что они могут быть отвергнуты женщиной, и потому моя неуступчивость сводила его с ума. Даже в больнице он постоянно терся возле меня, как кобель, так и норовя залезть под юбку.
Сплетни о нас распространялись по больнице с молниеносной быстротой, как пожар, вот-вот достигнут ушей Матроны. Остальные сестры милосердия перешептывались за моей спиной, я ловила на себе лукавые взгляды, но мне было все равно. Я стала ужасной медсестрой: рассеянной, равнодушной, невнимательной. Выполняла только самый минимум того, что от меня требовалось. А какой смысл усердствовать?
Томас много говорил о себе, это была его излюбленная тема. Мне самой о себе сказать было особо нечего, и такой расклад нас обоих устраивал. Я считала его милым, себя – умной. Пусть говорит, думала я, значит, мне нечасто случится что-либо выболтать о себе. Он спросил про мою семью, я рассказала ему старую байку про скарлатину, – что меня вырастили бабушка с дедушкой, а теперь уже и их нет в живых. Я одна-одинешенька
