дней его кастинга я просто гуляла по Парижу, не решаясь ехать куда-то далеко. Каждое утро я подолгу сидела на кухне в хостеле, болтая с местными из регионов и с американскими туристами, потом ходила по Монмартру, одолевая подъемы, заходила в базилику Сакре-Кёр, пила кофе и ждала. Ждала дня, когда он что-нибудь решит. Пыталась представить, как это будет – впервые. Для меня, конечно, впервые. Для него – ну, зато он знает. Наверно, больно. Говорят, что больно. Неужели он правда сделает мне больно?
Когда мы вернулись в хостел почти к полуночи, девушка на ресепшен сказала нам, выдавая ключ:
– Il n'y a personne dans vos chambre.
– Что? – заинтересованно остановился Джонатан. – Что она сказала?
– Ничего, – я опустила глаза.
– There're no people in your room before two p.m., – повторила девушка внятно и уже открыто улыбаясь ему.
– Merci! – он схватил ключ со стойки, улыбнулся ей, блеснув глазами, и еле ощутимым движением тронул меня под локоть.
Было страшно, но не так, как в аэропорту или в первый день одной в хостеле. А как будто готовишься первый раз войти в воду. Щекотно рукам, холодно запястьям и жарко голове. Еще голове было тяжело от веса волос, как будто взгляд Джонатана еще с самой смотровой добавил им тяжести.
– Боишься? – спросил он, еще не дотрагиваясь до меня, но уже никуда не отпуская глазами.
– Тебя? Нет.
– А чего боишься?
– Я боли боюсь.
– Боли? – его глаза расширились, он тронул меня ладонью за локоть, потом за затылок, словно взвешивая косу, и остановил руку на спине. – Ты не…?
Я замотала головой, жмурясь от смущения и тепла его тела, которое наконец-то можно было позволить себе чувствовать. Впервые с Питера. С Михайловского театра, со Шпалерной, с аэропорта.
– Чайка Джонатан…
– Дыши, Марта.
– Да я дышу!
– Не-а, – он так и держал руку у меня на спине, глядя мне в глаза без всякого стеснения, – не дышишь. Сюда. В ребра. Вниз…
– Больно мне не сделай, – вырвалось у меня.
– Если ты не будешь останавливать дыхание, никто тебе не сделает больно.
Я смотрела на него и все ждала, когда же станет стыдно или страшно, но делалось только теплее где-то у сердца и в запястьях, да еще какая-то нежность поднималась от спины наверх к горлу.
– Ды-ши, ды-ши, чайка Марта Ливингстон, – повторил он по слогам внятным шепотом.
– Я русалочка.
– Martha le mermaid…
– L'ondine, – поправила я уже почти не слушавшимся меня голосом. – Привыкай… То есть запомни.
– А чего еды никакой нет? – спросил он утром, потягиваясь. – Разве мы вчера все съели?
– Что все? – у меня болели руки, особенно запястья, но все тело ощущалось невероятно живым и странным. Больно не было. Стыдно тоже не было, и не было мерзко, хотя я была уверена, что это накатит. Мы же не в браке. Меня никогда не пустят в храм.
– Орехи были… – он стоял перед открытым холодильником, разминая
