после недели кастинга оба эти понятия покинули меня. Покинули, как оказалось, до первых репетиций, но это выяснилось потом. А сейчас была эта перемена. Очень помню, что мне трудно было в тот вечер даже просто отойти от нее, как будто ногу выдергиваешь из цемента, вот не меньше, правда. Она ходила по комнате, искала то расческу, то телефон, то воду, а я постоянно заступал ей дорогу, физически не мог вынести увеличения дистанции.
Расчесывалась она всегда сидя и была в этот момент похожа на русалочку, только одетая и сжатая в комок. Она и теперь уселась на кровать, подобрала ноги под себя и стала расплетать косу.
– Ты не брала билеты еще? – спросил я.
– Билеты куда? – подняла она на меня глаза, не переставая перебирать пальцами.
– Назад. В Питер.
Она замерла, как неживая, и только сжала волосы обеими ладонями.
– Зачем мне билеты? Я останусь.
Эта фраза была почему-то как удар колокола в голове. Мы говорили между собой весь день, но об этом так никто и не спросил первый.
– Здесь? В Париже? Ты уверена?
– Конечно, – ответила она спокойно, одним движением закрутила резинку на кончике косы, отбросила ее на спину и встала с кровати.
– Я не боюсь, чайка Джонатан Ливингстон.
– Чего ты не боишься? – уточнил я. – Парижа? Франции? Жизни в другой стране?
– Я тебя не боюсь, – ответила Марта, глядя мне в глаза.
Она не имела привычки в разговоре смотреть на собеседника, и это поначалу меня сильно раздражало, но потом я заметил, что она все равно держит в поле зрения того, кого слушает, причем держит очень внимательно.
– И летать не боюсь, – сказала она, помедлив.
Потянулась закрутить заплетенную косу в узел, но я поймал её за обе руки.
– Оставь.
– Я стесняюсь, – сказала она и вдруг улыбнулась.
– Только что – не боюсь, а теперь вдруг стесняешься?
– Нет, я не тебя стесняюсь вообще, я стесняюсь распущенных волос. Это для меня все равно что раздетой ходить. Нет, даже хуже. В теле нет ничего красивого, а волосы – это чудо.
– Ну, насчет тела я бы тебе возразил…
– Возрази, – медленно проговорила она, не отнимая рук.
– Как же ты при мне каждый день расчесывалась? – спросил я уже шепотом, дотрагиваясь – второй раз за этот долгий вечер – до этой чудной косы.
– Привыкала… – у нее пропадал голос при любом прикосновении или движении, но тогда я еще не понимал этого. Танцоры не знают, что многие люди не могут одновременно двигаться и говорить.
Тогда я и вообще ничего еще не понимал в ней, еще меньше – в других людях, да и про самого себя знал только несколько вещей: что я прошел кастинг в «Ромео и Джульетту», что мне двадцать один год, что мне предстоит жить в чужом незнакомом языке, и вот уже двадцать очень долгих, слишком долгих минут я знал, что я останусь тут не один.
– Джонатан… – внезапно позвала она меня шепотом,
