работы и мало Парижа. Хотя вряд ли даже французы будут давать передышку в работе, всё-таки этот РиДж – очень коммерческий международный проект.
– А в Михайловском вам давали передышки?
– Нет, – хмыкнул он с какой-то не затихшей обидой, – если стоишь в кордебалете, то танцуешь 19 спектаклей в месяц.
– А если не в кордебалете?
Мы поднимались по очередной Парижской улочке, и я уже не следила за временем, солнцем, шумом и светофорами. Я видела только его, чайку Джонатана. Как он идёт, держа спину очень ровно, оборачивается на меня через плечо, зацепляясь хвостом за рюкзак, наклоняет голову и все время щурится, точно солнце ему в глаза, а не из-за его головы.
– А чтобы быть стоять не в кордебалете, надо готовить сольные партии и ещё в конкурсах участвовать. К которым тоже когда-то готовиться надо. И делаешь это не на уроке, не на репетиции и не на спектакле, а между ними.
– То есть у вас нет выходных?
– Случаются. Но они не как в Европе. Мы на первых гастролях с академией были как раз во Франции, и я был в восторге от того, что для них рабочий день – это святое. Правда, когда мы в отеле всем скопом отправились добывать пищу и вино, потому что Париж же, – вот тут пришлось принять, что для продавцов тоже рабочий день существует. Мы все время были голодные. Круассан купить после 18.00 тут негде.
– Вы разве едите после шести вечера?
– Кто как, – Джонатан пожал плечами, – девочки обычно нет, по крайней мере, стараются. Некоторые даже после 16.00 не едят. Ребята меньше боятся, нам вес не так угрожает. Я всегда ел. И после выступления. Меня, правда, за это пытались ругать. Но в Париже невозможно было не есть и не покупать вино каждый вечер.
– И не навестить Пигаль?
– Конечно.
Мы как-то быстро и незаметно под эти разговоры дошли до площади Трокадеро. Она была настоящая, как и дворец Шайо, и Сена, и сады Трокадеро. То есть все это существовало, и кто-то мог видеть это каждый день. При виде Эйфелевой башни я почти потеряла дар речи и несколько минут не слышала, что там ещё сообщает чайка Джонатан. Достаточно было того, что по дороге он рассказал, что даже не помнит, сколько раз был во Франции.
– Марта, – позвал он откуда-то очень издалека, – ну что ты застыла? Сфотографировать тебя?
Он уселся, болтая ногами, на край смотровой площадки, и туристы почему-то фотографировали не башню, а его. И меня.
– У тебя и фотик есть? – спросила я, чтобы потянуть время и не уходить отсюда, желательно никогда.
– Да, конечно.
Он достал из рюкзака какую-то навороченную и дорогую на вид «мыльницу», поерзал опустил фотик на колено.
– Нет, так не годится. Этого не хватит.
– Что?
– Распусти волосы.
– Что? – повторила я еще раз испуганно.
– Распусти косу, Марта. Ты можешь распустить косу?
Это он сказал каким-то другим голосом. Словно дотронулся до меня этими словами, как и взглядом он иногда мог прикасаться
