После звонка отца знакомому секретарю Фрунзенского райкома его провели по всем аттракционам, как почетного гостя. Правда, уже в одиночестве – позабытая ныне подруга от повторного свидания отказалась и его триумфальное возвращение не наблюдала. Дура! Конечно, возможности отца были не единственным достоинством Саши. У него были и быстрый ум, и хорошая память, и приличное воспитание, но вот то, что называлось харизмой, увы, напрочь отсутствовало. Повзрослевший Александр ничуть не преуспел в развитии искомых способностей, которые навряд ли можно было прокачать как мышцы, которых он, справедливости ради, с годами тоже так и не приобрел. Зато теперь он четко понимал, что в новую эпоху прежний спасительный «костыль» был бесполезен. Ему нужны были деньги. И только деньги. Без них он хуже, чем инвалид, – он импотент! Но кто ж виноват? Точно не он. Что поделать – подвели его родители с их генами неуверенности и смешными, по нынешним меркам, накоплениями. Подобное объяснение неудач его вполне устраивало и успокаивало.
Только с появлением в его жизни сначала Внештранса, а потом и Любы, ситуация стала изменяться. Поэтому Александр, прекрасно понимая, что и как искала и нашла в нем бойкая секретарша, все же стеснялся объяснить ей некоторые детали реальной иерархии, существовавшей в управлении банком, а она, уже продумавшая в мелких деталях собственное паразитическое будущее в качестве первой леди солидной финансовой организации, упорно игнорировала то, что слышала от других сотрудников. Словом, они идеально подошли друг другу, как шестеренки замысловатого механизма часовой бомбы, которые однажды, наконец совпав в установленном кем-то порядке, приводят к тотальному разрушению иллюзии.
Галина Борисовна шла по коридору банка, который она по привычке называла нафталиновым термином «учреждение», в недобром расположении духа: Давид опять укатил куда-то со своими дружками и этой… фифой. Она прекрасно знала, как зовут «фифу», и, говоря по-честному, ничего действительно плохого или предосудительного ни в ее прошлом, ни в репутации ее семьи, ни даже во внешнем виде и привычках неброско одеваться и краситься не находила. Но природа брала свое. Неизвестно, что тому послужило причиной: то ли особенности воспитания, присущие культуре ее семьи, то ли сложные матримониальные отношения в ее собственной судьбе, но тем не менее любая женщина детородного возраста, особенно если она ненароком приближалась к Давиду или Алику, автоматически признавалась шалавой. Исключение делалось для дочерей нужных и влиятельных родителей, среди которых, увы, большинство, даже если бы очень захотели, не смогли бы стать пресловутыми шалавами по техническим, вернее, физиологическим причинам.
Галина не знала, из какой семьи была Люба, но точно была уверена, что эти родственные связи ей самой никогда не пригодятся. На ее беду, как бы странно это ни выглядело
