принялся разливать содержимое по стопкам.
– На кедровых орешках? – взявшись дрогнувшей рукой за стаканчик, обречённо поинтересовался Александр Яковлевич.
– На них, окаянных, – восторженно подтвердил писатель. – Я тут приложился, пока вы спали, чуток. Злая до лютости, стерва!
4
Иван Михайлович почти не погрешил против истины, представляясь новому знакомому писателем. Всю свою сознательную жизнь, а стукнуло ему как-то совсем незаметно сорок, он писал. В шестнадцатилетнем возрасте, сев за подаренную мамой к совершеннолетию пишущую машинку «Москва», решительно вставил в каретку желтоватый лист дешёвой писчей бумаги и, ловко тыча в клавиатуру правым указательным пальцем, бойко напечатал первую строку – «Иван Богомолов». Отступив на два интервала ниже, тщательно примерившись, чтобы вышло точно посередине, отщёлкал название произведения – «Пуд соли». Опустившись ещё на два интервала, самонадеянно обозначил жанр – «Роман».
Вид текста с собственной фамилией, напечатанной настоящими «книжными» буквами, ошеломил его. А в сочетании с названием произведения, которое пришло ему в голову в тот момент, когда он колотил по клавишам, смотрелся и вовсе потрясающим. В ту же секунду, раз и навсегда, он решил, что станет писателем.
Ещё тогда Иван Богомолов увидел вдруг словно воочию свой роман – огромный, в двух толстенных томах, на корешках которых вытиснено золотом название, имя и фамилия автора – такие солидные, по-писательски обстоятельные, не то что Гоголь-Моголь какой-нибудь, Пушкин-Макушкин или, не приведи господи, Пастернак! Даже Толстому до его фамилии далеко, а уж Достоевскому и подавно!
Два часа кряду он просидел так, любуясь листком бумаги с отпечатанными на нём буквами. Юный Иван представлял, какая увлекательная писательская жизнь ожидает его. Поездки по стране и за рубеж, встречи с восторженными читателями, ряды… да что там ряды – целые стеллажи в библиотеках, отведённые под увесистые тома произведений писателя Богомолова!
Оставалось, в сущности, совсем немного – набраться терпения перед неизбежным триумфом и заполнить пачку бумаги печатными знаками, которые бросится затем читать взахлёб всё человечество.
Решив не томить его ожиданием, Иван Богомолов передвинул каретку и отстучал уверенно – «Глава первая». Скрежетнув рычажком, перешёл на следующую строчку и, отступив абзац, отпечатал первую, чеканную, прямо-таки классическую фразу: «Человек шёл напрямки, по стерне, не разбирая дороги…»
Зачин тоже родился как-то сразу, сам собой. Слова вылились на бумагу, впечатались намертво и застыли навечно. Писатель отчётливо представил человека, почему-то в брезентовом плаще, шагавшего широко по торчащей, как поросячья щетинка, стерне скошенного пшеничного поля, различал даже рыжую пыль на голенищах его тяжёлых, нечищеных давно кирзовых сапог, но… откуда и куда он, к чертям собачьим, шёл, Богомолов увидеть не мог.
С годами
