style="font-size:15px;"> – Почему – один?.. – с ужасом на лице прерывающимся голосом спросил воевода. – Такого не может быть…
– Да знаешь, Иван, я тебе откроюсь в одном странном наваждении… Мне с недавних пор, после разбирательства опекунов с братом супруга, Юрием, после выяснения отношений с дядей государь стал сниться… Спрашивает – тебе хорошо с любовником или худо?.. Я в слезах отвечаю – хорошо… А он в ответ: знаешь мне тоже хорошо, оттого что вовремя меня мантией монашеской покрыли, а худо оттого, что меня с тобой разлучили… Смеется, мои слезы рукой оттирает, да говорит, что его болезнь пустяковая, оказывается, у проклятого копья Георгиева, которое в него Соломония с небес запустила, острие не отравленное, а обыкновенное… Зато болячку сковырнул с чирея ради заражения крови и отравленные лекарства давал ему дядя Михаил Глинский… Он только на небесах разобрался, что брат Андрей его не мог отравить, потому что, прежде чем дать ему лекарства, сам их пробовал вовнутрь… А насчет дяди у него уже давно подозрение было: давал яд, а сам пробовать вовнутрь отказывался, и от яда страшное жжение внутри разлилось, сердце останавливало – и остановило, наконец… – Елена, глотая слезы, вдруг пожаловалась Овчине. – …Понимаешь, я во сне, в слезах, как перед тобой сейчас, спрашиваю его – ты в обиде на меня? А он с той же улыбкой говорит, мол, какие могут быть обиды, если от таинства обряда с монашеской мантии на небесах одни блага… Вот только рано меня этой мантией накрыли, потому и обида не к тебе, Елена, лично, а к тому, что ты племянница князя, которому я все измены и интриги простил, пригрел на груди, а он ядовитой змеей на груди свернулся и укусил – слишком рано укусил… И теперь уже ничего не поправишь…
– Так и сказал, что теперь уже ничего не поправишь?..
– Так и сказал… – всхлипнула Елена. – Радуется, что мантия грехи все покрыла, да горюет, сердешный, что дядя Михаил заставил его слишком рано принять монашеский постриг.
Конюший сел рядом с возлюбленной, всеми ласковыми и нежными словами старался ее успокоить, но это ему никак не удавалось. Она все рыдала и билась в его объятьях, лепеча о своих плохих предчувствиях. У Ивана самого от жалости и нежности к Елене кружилась голова, и рвалось на части бешено стучащее сердце. Ему становилось невыносимым это тайное свидание. Наконец, он собрался и спросил:
– Что же нам делать, любовь моя?.. – Он взял Елену за руку и положил ее на сердце. – Не плачь только, умоляю… Оно рвется на куски… Скоро там ни одной здоровой частицы не останется…
Обливаясь слезами, рыдая и произнося несвязные фразы, странные слова, она встала, походила по палате. Успокоилась. Подошла к иконе и долго и беззвучно молилась.
Подошла к любовнику с красными сухими глазами, села напротив. Не произнесла ни словечка – ждала от него. Но Иван тоже молчал, не зная, что говорить, чем утешать. Он уже думал, как привлечь ее к себе на грудь, успокоить, если получится. Вдруг она стремительно отшатнулась от него, блеснула угасающей шаровой молнией,
