на руки, заносит на чердак.
– Боря, ты с ума сошел, я не буду в этой бомжарне! – визжит Машка, пытаясь вырваться, но куда ей против такой груды мышц.
– А ты представь, что мы с тобой бомжи, – веселится Шувалов и, захлопнув дверь, прижимает к ней Машку и начинает целовать ее шею.
– А может, тебе представить, что мы уже потрахались? – выдыхает Скопичевская со стоном, когда Боря спускает лиф ее платья и обхватывает сосок губами.
– М-м, – качает Шувалов головой. – У меня фантазия слабая.
– Борь, ну я не хочу, – предпринимает Маша еще одну слабую попытку, которая тут же признана неубедительной, стоит Шувалову сдвинуть ее влажные трусики и коснуться ее между ног.
Скопичевская, закрыв глаза, стонет от прошившего удовольствия, у Бори же от ее стона окончательно сносит крышу.
Не церемонясь и не нежничая, разворачивает Машку к себе спиной и, задрав платье, заставляет прогнуться.
– Боря, это самое что ни на есть «трахаться», а не «любить», – замечает Скопичевская, пока он спускает штаны.
– Ну, так любя же, – насмешливо выдыхает Шувалов ей на ушко, медленно входя в нее и, закрыв ей рот поцелуем, начинает двигаться, сводя на «нет» все возражения.
Через полчаса никого уже не смущает «бомжарня». Вспотевшие, растрепанные и обессиленные они сидят на грязном полу и, обнявшись, смотрят сквозь заросли паутины на кусочек заката в мутном окне, думая, где взять сил, чтобы вынести два года разлуки.
– Юсь, как я без тебя буду? – шепчет Машка с тяжелым вздохом, рисуя на Борькиной ладони какие-то каракули. Шувалов тяжело сглатывает, ибо тот же самый вопрос занимает и его, но вслух ничего не выражающим голосом произносит:
– Всё нормально будет. Если что, Гладышев поможет.
– Ага, Гладышев, – закатив глаза, бормочет Машка.
Этого высокомерного индюка она на дух не выносила и вообще не понимала, как Боря может общаться с таким придурком, но свое мнение благоразумно держала при себе, ибо Шувалов сразу дал понять, что Гладышев входит в священный список людей, которых ни при каких обстоятельствах нельзя критиковать и порочить, если, конечно, не хочешь огрести. Огребать Манька не хотела, тем более, из-за такой ядовитой сволочи, как Гладышев, поэтому тихо ненавидела, мечтая, чтобы он свалил уже куда-нибудь подальше. Их городок слишком тесен для такого раздутого самомнения.
– Манюнь, ну, ты чего? – ласково журит ее Боря, услышав всхлип.
Машку опять накрывает, стоит только представить, что скоро она останется одна. Шувалов приподнимает ее личико и, поцеловав, крепко сжимает в объятиях, вдыхая аромат ее волос.
– Не плачь, Машуль, всего-то два года. Пролетят, не заметим, а когда вернусь, сразу заявление в ЗАГС подадим, я к бате в ЖЭК пойду, нам тогда хату дадут, а потом, может, и на заочку куда поступлю. Всё хорошо будет, – заверяет ее Борька, вот только на Скопичевскую перспективы утонуть в мещанском болоте наводят тоску.
Ей хотелось всего и сразу, тем более, что
