а не как рациональные и научные; в общем, даже отдаленно не британские в смысле самоуверенной жесткости, отличавшей мир исследований и экспедиций, который он боготворил и считал своим.
«Мне кажется, я знаю, что помогает», – продолжал он.
«Знаете, что еще? – он не отступал. – Лед!»
Я поднял брови, не понимая, куда он клонит.
Он со смехом сказал: «Я видел, вы берете туалетную бумагу. Я и не думаю нагружать себя такой роскошью».
Возможно, он на самом деле понимал больше. Я уже сомневался во всем. Большее число калорий, пусть даже потребность в них и подтверждала наука, – это больший груз, и даже листы туалетной бумаги делали поклажу тяжелее. Радд явно начинал с гораздо более легкими санями.
В той квартирке в Чили мы с Дженной убрали из багажа запасы на пять дней, оставив еду на шестьдесят пять дней, а затем, пока в волнении ждал в лагере Юнион Гласье, я вычел запасы еще на пять дней. Теперь у меня оставалось еды на шестьдесят дней, что на целую неделю меньше, чем Радд брал с собой в проекте, повторявшем маршрут Амундсена на полюс 1911 года. В той экспедиции он потерял шестьдесят фунтов, и я потеряю гораздо больше. Это были пугающие, но и совершенно загадочные цифры, поскольку никак нельзя было проверить, насколько мои расчеты точнее, чем его расчеты в те времена.
Все прояснилось, когда мы стали грузить сани. Наш самолет сел на белое лыжное шасси возле палатки с припасами. Пилот, жизнерадостная канадка по имени Моника, которая успела рассказать нам, как влюбилась в Антарктиду с первого взгляда, то и дело вылезала из кабины пилота, готовясь к полету. Летная команда спросила, не хотим ли мы взвесить свое снаряжение.
Радд сразу же гаркнул: «Конечно».
При поддержке одного из членов экипажа он с трудом водрузил свои сани на большие промышленные весы возле ледяной взлетно-посадочной полосы. Я пытался делать вид, что занят, притворяясь, что занимаюсь другими вещами, хотя сам навострил уши, отчаянно желая узнать, что покажут весы. От того, что я услышал, у меня в жилах похолодела кровь.
«Сто тридцать кило», – повторил Радд – достаточно громко, чтобы я мог расслышать, не знаю, намеренно или нет, – когда на весах появились цифры. Я знал, что мои сани гораздо тяжелее.
Радд взглянул на меня и кивнул, глазами и жестами показывая: «Твоя очередь, дружище».
Но я не мог этого сделать. Я не мог взвешивать сани у него на глазах.
Когда Радд увидит мою невероятную поклажу, которая, по нашим с Дженной оценкам, весила где-то 170 килограммов – мы просто сложили вес вещей, которые туда входили, – в сочетании с весом саней, он бросит на меня такой взгляд, который уничтожит последнюю уверенность, которая у меня оставалась. Я не мог этим рисковать. Радд может промолчать. Вероятно, он ничего и не скажет. Но ему и не понадобится говорить.
Огромная, чудовищная разница в весе, когда он вместе с лагерем увидит ее, укрепит и усилит все те незаметные, неявные, невысказанные моменты, которые
