брюках от какой-нибудь итальянской канальи, а в критические моменты повисая на микрофонной стойке, выкрикивало тост. Тосты, как и паузы дивы, становились все длинней – и все бессвязней. Бессвязность несколько облегчала мне жизнь, потому что те тосты, которые я могла разобрать и понять, отличались отвратительной льстивостью. По мне, слушать лесть такого сорта неприятно, даже если она говорится от чистого сердца. Правда, никого из допущенных к микрофону заподозрить в чистосердечии я не могла. Друзья и приятели Гангрены напоминали мне сборище старых лис, передушивших, вместе и поодиночке, не один курятник, и дождаться от них искренности можно было, только застав их в момент сытого урчания над кучкой окровавленных костей и перьев.
Гангрена подходила то к одному столику, то к другому столику, одаривала улыбками, обменивалась поцелуями, отмахивалась от комплиментов. Лидочка сообщила мне, что одна из подсобных комнат ресторана завалена подарками и цветами, и на этих богатствах как Кощей на злате чахнет один из охранников. За Гангрениным столиком наливались водкой класса премиум богемные кудри, высокопоставленная плешь, театральная седина со следами былой красоты, кинематографические усы, а также муж хозяйки бала – существо без свойств. Виновница торжества наслаждалась каждой минутой, каждой мелочью и деталью вечера, а больше всего своим собственным великолепием, и имела на то полное право – затейливо уложенные и выкрашенные во все оттенки красного волосы, зеленое вечернее платье и, разумеется, лучшие друзья девушек на пальцах, в ушах и на шее. Блеск, как сказала бы одна любительница мексиканских тушканов.
Я с тоской ожидала, когда высочайшее внимание прольется и на наш убогий уголок. Несмотря на обильную закуску, мартини, смешавшись в желудке с глинвейном, образовало взрывчатую смесь, перемешавшую остатки мозга в моей и без того некрепкой с недосыпа голове, и последствия могли быть разнообразными. Горькую правду хотелось мне сказать Гангрене о ее гостях, ее вкусе, ее характере, стиле руководства и горькой судьбе ее подчиненных. Тонко и льстиво очаровать в то же время хотелось мне дорогую начальницу, мудрую – о! прозорливую женщину! успешную, незаурядную, дальновидную! И решительно не знала я, куда меня может понести, и боялась, что и понесет не туда, куда следует, и занесет дальше, чем нужно.
На мое счастье, в тот самый момент, когда Гангрена, приветливо улыбаясь, двинулась в сторону нашего столика, зубастый конферансье провозгласил со сцены:
– А теперь – наконец-то! – на сцену выйдет та, которую мы все так долго ждали!.. Она – прекрасна! Она – опасна! Она – юна! Она – влюблена! Она – сегодня с нами! Она – кто? Догадайтесь сами!.. Встречайте – Ляля Берендей!
В зале пронзительно взвизгнули.
Ударила по перепонкам нахальная, но глуповатая музыка, и из-за кулис выскочила разбитная девица, почему-то похожая на выпускницу парикмахерского лицея, только что сошедшую с электрички «Москва – Гжель», хотя всем – даже
