и Гаранин мог позволить себе дремать вполглаза, восполняя усталость бессонной ночи. Потом что-то гулко ударило в землю, Гаранин определил: бросили тяжесть или неаккуратно ее опустили. За стеной негромкие голоса:
– Фух, давай передохнем немного.
– Поручик Квитков будут ругаться.
– А черт с ним, он отходчивый.
– Не скажи. Я видел, как он самолично одного бедолагу порол.
– Красного небось.
– Да нет, нашего. Правда, у него листовку красную нашли.
– Тогда понятно. Квитков красных с дерьмом бы съел, истый зверь.
– Озвереешь тут, когда родного брата в паровозной топке сожгли.
– А кто сжег-то?
– Знамо дело – красные.
– А ты видел? В семнадцатом все красными были, когда с фронта бёгли. Мы и сами, помнишь?..
– Тихо ты! Поднимай… Живее, поднимай ее. Пошли.
Гаранин думал: «Уж не тот ли это Квитков, что в третьем полку служил? После перемирия я его не видел».
Зимой семнадцатого года многие офицеры оставили окопы и рванули по домам вместе с солдатами. Гаранин же остался до конца, сам не зная, чего он ждет от всей этой волокиты. Встретил Розенфельда в окопах. Они бродили тогда, черные кожаные комиссары, накануне февральского наступления немцев, уговаривали всех засевших в окопах переходить к ним на службу. Гаранина приняли в ЧК, увезли под Петроград, а спустя неделю он узнал, что фронта не существует, германская железная машина рванула через оставленные русскими войсками позиции, заняла все вплоть до Пскова, Нарвы и Смоленска. Гаранину не хотелось жить, тем более продолжать службу. Розенфельд сказал, что именно в этом спасение. Сам Розенфельд и люди, что его окружали, были единственной силой тогда, кому Гаранин поверил. В них чувствовалась хоть какая-то воля к сопротивлению, и именно они уберегли Гаранина от самоубийства.
Он не проходил обряд крещения, как многие из его коллег, которых водили в темные петроградские подвалы умыть свои руки кровью контры, ему поверили и так. В ЧК ценились кадры с фронтовым опытом, ими, можно сказать, дорожили, а потому и не устраивали для них своеобразных обрядов посвящения в расстрельных подвалах.
Гаранин знал о темных застенках. Поначалу ему было мерзко и противно, потом он стал ругать себя «чистоплюем», а через неделю-другую сказал себе: «Если бы у Николая Романова были такие вот опричники в чертовой коже, никогда бы Родзянки с Милюковыми не устроили Февраль». И он убедил себя, что каждый важен на своем месте.
От коротких воспоминаний Гаранина вернули в реальность чьи-то шаги. Часовой за стенкой палатки спросил:
– Ты к нему?
– Велено к начальству доставить, – ответил пришедший.
Гаранин не стал ждать, когда в палатку войдут и станут приводить его в чувства – открыл глаза, сел на складной койке. Вошел конвойный:
– Приказано сопроводить вас
