многослойную схему знаков и все оставить как есть. Гаранин ответил:
– Генерал Вюртемберг тоже долго размышлял над этим вопросом, но в штабе пришли к выводу, что любой отклик со стороны разведчика выдаст его. Поэтому разведчик будет сохранять молчание, а мы уповать на нашу общую удачу и Господа Бога.
Заканчивая свои слова, Гаранин едва заметно пошатнулся и схватился за угол стола, сохраняя равновесие.
– Вам дурно, поручик? – обеспокоился Новоселов. – Присядьте. Велеть принести чаю?
– Не стоит, господин полковник, не беспокойтесь, – снова встал ровно Гаранин.
– Ротмистр, сопроводите поручика в госпиталь и сами оставайтесь в городе до вечера.
Пока Сабуров выходил отдать распоряжение о лошадях, полковник еще успел заверить Гаранина:
– Мне верится: штаб решит в пользу дела. Нельзя оставлять Вюртемберга с его корпусом на заклание, это может сильно навредить всему фронту.
Гаранин выходил из палатки приободренным, на лошадь взобрался почти без посторонней помощи. Они ехали с ротмистром через лагерь, и Гаранин делал вид, что не старается приметить ту или иную особенность, хотя успевал ставить зарубки в памяти о прорытых в стенках лощины капонирах, складах для артиллерийского боезапаса или стрельнуть глазами по разорванным ботинкам и плохому обмундированию многих встречных солдат. Гаранину удавалось делать наблюдения незаметно, он наверняка знал про это, но какую-то игру вел и Сабуров. Он резким окриком остановил встречного бойца, соскочил с лошади, ухватил солдата пальцами за шею и стал пригибать его голову к земле:
– Ну ты, морда, опусти бельма свои, полюбуйся хоть. В чем штаны изгвазданы? Из ботинка когти торчат! Мне, что ли, брать дратву да залатывать? Обмотка рассупонилась… Совсем руки отсохли? Так я тебя выучу!
Остальные солдаты замирали, в удивлении выпучивали, согласно словарю Сабурова, «бельма». Да и сам Гаранин видел, что ротмистр занимается несвойственным ему делом, ругаться у него получалось плохо, можно даже сказать – неловко. «О, да вы, господин ротмистр, надумали меня экзаменовать? Проверить, силен ли во мне “пролетарский„дух? Что ж, посмотрим, кто кого», – думал Гаранин и вслух произнес:
– Сходи, падаль, на плацдарм к Вюртембергу. Мы там уже с голоду дохнем и то себя так не распустили.
Сабуров отпустил бойца, нервно достал из кармана платок и вытер пальцы. Гаранин заметил на тонкой белой шее солдата красные следы от крепких пальцев, да и сам солдат оказался сущим мальчонкой, быть может, вчерашним гимназистом, отданным в войска папашей-патриотом. Он глядел набрякшими влагой глазами, поджимал обиженно губу и прерывисто дышал, едва сдерживаясь, чтоб не разрыдаться. Гаранин успел оглядеть других замерших здесь же солдат: вчерашние крестьяне, оторванные от земли, просидевшие три года в окопах на германском фронте. Битые, клятые, мятые. Кто-то смотрел на мальчика с покрасневшей шеей презрительно, чуть ли не с отвращением, другие оглядывали Сабурова с плохо скрываемой
