тише попросил Оливье.
Смирение повернуло к нему отца. Мастер Барте сказал:
– Ты слишком взрослый для своих лет и всего, что делаешь.
Оливье вникал, всем видом изображая заинтересованность, и тогда Барте продолжил:
– Ты взял такой темп, что стремглав сгоришь. Жить нужно постепенно, а не выкладываться, сгорая, неважно, на сцене, на баррикадах, куда тебя еще дальше занесет… Нельзя. Я не только твой отец, я твой мастер. Учителей положено слушать. А я тебе разъяснил, что можно, а что нельзя.
– «Нельзя» говорят цензоры, – пробурчал под нос Оли.
– А «все можно» – дураки, – парировал отец. – У всего есть границы. Есть такие рубежи, где заканчивается земная любовь и начинается искусство. И есть такие, где искусство заканчивается, и начинается политика.
– Хочешь сказать, между любовью и политикой стоит искусство? – Оливье говорил, разглядывая кукол, еще не рожденных, но уже имеющих свои черты – отдельно волосы, отдельно торс, отдельно недорисованное лицо.
– Ты ничего не понял, – подбоченился мастер. – Здравый смысл – вот что определяет все в этом мире. Ты что садился писать? Пьесу или манифест? Не знаешь, да? А надо было знать, когда только брался за работу!
Оливье принялся расчесывать прядь волос, подготовленную для парика.
– Я плохо ее сделал – свою работу?
– Да, – беспощадно ответил мастер.
– Я написал плохую пьесу?
– Ты написал хороший манифест.
– Но мне рукоплескали! – Оливье обернулся к отцу, и тут же получил от него легкий подзатыльник.
– Возгордись мне еще! Рукоплескали не драматургу, а крикуну. Вот и все.
Оливье даже не обиделся на отцовский жест. Он вернулся к локону. Он различил крашеную шерсть горной козы.
– Мне чего-то не хватало… Я это понял. Чего? – Он упорно добивался мастерского разбора, и Барте откликнулся.
– Правды тебе не хватало. Однобокие популистские высказывания – это прошлый век. Если хочешь прослыть поэтом, а не пропагандистом, добавь искренности, жизни, многогранности… люди не плоские. Мы сомневаемся, мы ошибаемся, мы иногда боимся. Мы можем поменять сторону, сбежать, а потом, замученные совестью, вернуться.
– Я понял, – кивнул Оли. – Мне потребуется Сола.
– Думать забудь! – воспротивился мастер. – Не отдам! Не позволю опошлить ее истинный образ. Докажи мне, что достоин Солы. Она – наша жемчужина! Она списана с лучшей женщины в мире! Не дам Солу!
– Кому из нас тринадцать? – язвительно спросил Оли, и отец сбил его улыбку новым плоским шлепком, нисколько не болезненным, но обидным.
– Не смей относиться к марионеткам как к игрушкам!
– Я сам ее спрошу, – заупрямился Оли.
– А вот и спроси! Спроси, – махнул мастер Барте. – Она сама тебе откажет. У нее безупречный вкус, она не участвует
