лба, пачкая воротник, грудь.
Омоновец огрел по рёбрам и Валерьяна, опрокидывая его со стариком вместе на асфальт. Но Валерьян, не утратив ещё способности двигаться, упёр в мостовую колено. Силясь подняться, он не выпускал из рук старика.
Новый удар пришёлся Валерьяну по темени. Шапка не могла его смягчить, она слетела ещё при прорыве через первую цепь. Он распластался на мостовой, свернув на сторону голову, раскинув руки. Меркнущим, мутящимся сознанием успел напоследок выхватить что-то яркое, металлическое под ботинками омоновца.
То был сорванный со старика орден Боевого Красного знамени.
– XII —
С тяжёлым сердцем возвращался Павел Федосеевич из Станишино.
Ранящий рассказ матери о том, как угасал родитель, разговоры на кладбище и на поминках пробудили в нём раскаяние за былую холодность к отцу. Но, вместе с тем, коря себя за личную нечуткость, Павел Федосеевич не поколебался в идейной вере. Она только укрепилась пережитым в деревне. Давно оторвавшись от сельского быта, он нашёл его в этот раз особенно неприглядным, жалким. К скорби по упокоившемуся отцу примешивалась брезгливая неприязнь к станишинцам, продолжающим цепляться за гибельную убогость деревенской жизни.
«Ничего эти пни не понимают и понимать не хотят. Живут, словно заживо замороженные, – размышлял он, подстёгивая себя. – И отец Федосей был таким же. Замкнулся, ополчился слепо против реформ».
Озлобление против узколобых станишинских жителей приглушало чувство вины, и думы об отце были Павлу Федосеевичу уже не столь мучительны.
Валентина тоже приехала в Ростиславль сама не своя, но её душа болела о другом.
– Я надеялась, что помиритесь вы с Валериком, наконец, – расстроено призналась она мужу. – Ну хотя бы у гроба помирились… А вы? Эх, вы…
Павел Федосеевич наклонил полосуемый длинными морщинами лоб, поколупал ногтем у кромки волос.
– Валерьян в отца моего пошёл. Упрям. Упёрт, – произнёс он, точно горькое проглотив. – Качества-то эти сами по себе ценны. Жаль, что не там он их применяет.
Валентина заломила руки.
– Что ж, никак ему это, что ли, не втемяшить?
Павел Федосеевич опечаленно качнул головой.
– Сейчас – боюсь, что никак. Его не я, не ты – его сама жизнь переубедить должна. По-другому не выйдет.
Голос Валентины дрогнул:
– То есть ты так и будешь наблюдать, как наш сын в этой общаге пропадает?
Подбородок Павла Федосеевича заострился углами.
– Он не маленький. За ухо домой не приведёшь.
– Господи, вся душа уже о нём изболелась, – Валентина, всхлипывая, затёрла глаза. – Лишь бы только не втравился никуда. Знаешь ведь сам, какое побоище в Москве было…
Павел Федосеевич мотнул головой, словно вытряхивая из неё не дающую покоя мысль.
– Да перестань… Сейчас учёба уже в разгаре. Некогда ему в Москву ездить.
– Хоть
