что, на коммунистов твоих надеяться? Порулили они, хватит.
– На вече не одни коммунисты соберутся.
– А, поди ещё разберись, что там к чему, – отмахивались от Валерьяна соседи. – Столько всяких деятелей повылезало, сам чёрт не разберёт.
Только Ширяев, прослышав, что Валерьян опять агитирует, сам остановил его у подъезда:
– В Москву на митинг зовёшь, говорят?
Он взял у Валерьяна листовку, прочёл, засмеялся раскатисто, точно заухал.
– А что? По делу.
– Так поехали со мной.
– Демократов свергать?
– Это как пойдёт…
Ширяев фамильярно приобнял Валерьяна, пьяно икнул.
– Правильно! Ну их к собакам всех! Ельцина… депутатов… коммунистов. Все сволота! Все на горб русскому человеку влезть норовят…
С усилием Валерьян высвободился из его хмельных объятий.
До середины марта вёл уличную агитацию Валерьян. Он вешал новые листовки вместо сорванных, обклеил окрестности фабрик, кинотеатров и крупных магазинов, вступал в споры, доказывал, что в Москве на вече должно решиться, какой дорогой идти стране.
Дважды ему пришлось драться. В первый раз – с шайкой шпановатых подростков, прицепившихся к нему в одном из дворов Заречья. Во второй – с пьяным возле вокзала, принявшимся в голос крыть «коммуняк» и плевать на только что прилепленную к стене листовку.
Словно накладываемые болезнью на человеческое лицо уродства, вынуждали Валерьяна холодеть картины знакомых сызмальства улиц, проспектов, дворов.
Приноровившись, он без труда распознавал стерегущих коммерческие ларьки вымогателей. Бычьего вида молодчики стояли в небрежных позах в сторонке от толчеи. Пересмеиваясь, бродили кучками, зыркая на покупателей и торговцев, точно пастухи на овец.
Проходя мимо просящих милостыню стариков, Валерьян опускал взгляд, пробираемый их заброшенностью и нищетой. Чаще всего они попадались ему у магазинов, понуро стоящие с полураскрытыми, подрагивающими от холода и немощи пятернями.
Несколько раз он натыкался на одну и ту же старуху у магазина для ветеранов войны, от уличной развилки возле которого поворачивал в сторону общежития химкомбината. Ветхая, укутанная в забрызганное уличной грязью пальто, она сгибалась в унизительных поклонах перед прохожими, лепетала неразборчиво:
– До пенсии бы следующей… люди… хоть бы ещё на свете пожить…
Выцветшие глаза её, словно подёрнутые пеплом остывающие угольки, меркли, тусклея. Костлявые пальцы вздрагивали, с трудом удерживая поданные монеты.
– Пожить бы ещё… пожить, – шелестела старуха бескровными губами.
Валерьян инстинктивно опускал руку в пустой карман и проходил дальше со звенящим в ушах, будто набат: «пожить», «пожить»…
Но самое тягостное впечатление произвела на него другая встреча.
Шагая по Институтской улице от пединститута, во дворе которого он тоже повесил листовку, Валерьян вышел к перекрёстку с Авиационной. С осени
