над его головой. Свет в помещении был довольно тусклым, воздух затхлым и влажным. Сам он, полностью одетый, валялся на нарах. С соседних – на него щерилось лохматое небритое существо с лицом землистого цвета. За столом восседал тощий дядька с бабским хвостом на затылке. Макая указательный палец в ложку с белым порошком, он сосредоточенно чистил им свои зубы.
В углу комнаты на коленях стоял самый настоящий батюшка. Уставившись в карманный иконостас, состоящий из трех образков – каждый размером с открытку – он что-то бормотал себе под нос. Пашка прислушался. «Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет наступающий день и всецело предаться Воле Твоей Святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня…».
«Утренняя молитва, – догадался он, переводя взгляд на усатого, коротко стриженного качка, подтягивающегося на вбитой в дверной проем металлической трубе. – Куда я попал? Фантасмагория какая-то!».
Во рту был неприятный медный привкус, живот урчал, в ушах стоял высокочастотный звон, похожий на стрекот кузнечиков. Руки и грудь Павла были покрыты мелкой сыпью и немилосердно чесались. Беспокоила боль в подложечной области. Мужчина попытался встать, сделав рывок корпусом, но приподняться удалось лишь наполовину.
Увидев в своей постели пластиковые бутылки с прохладной уже водой, Паштет вспомнил все. Лучше б не вспоминал… Жил бы счастливо в полном неведении и, подобно Владику, тянул бы всем счастливую лыбу.
– С добрым утром, Павел! – поприветствовал его Русич. – Как самочувствие?
– Издеваешься, бесогон? – спустил тот ноги со шконки. – Как в этом замесе можно себя чувствовать? Только, как камбала, которая уже лежит на сковородке, но глазами еще вращает.
– Ничего, бог управит, – не обиделся Русич за бесогона. – Жизнь от идеала, мил-человек, отличается так же, как метр плотника от эталона в палате мер и весов. Всякое наказание в настоящее время кажется печалью, но после, наученным через него, доставляет мирный плод праведности.
В глазах отца Георгия, пойманных в сетку красных воспаленных капилляров, была такая бездонная глубина, что Пашке стало не по себе. Однако согласиться с услышанным не позволяла натура.
– Че-та я не вкурил: причем тут наказание? Ты что, всерьез думаешь, что твой бозя превратил нас в рабов именно за наши грехи? Лично я за свои уже ответил.
Отложив в сторону карманный молитвослов, монах присел на скамью. Его серые, с прищуром, очи смотрели на собеседника остро и испытующе. Пальцы механически поглаживали длинный черный шнурок, на котором висел простенький крестик из белого металла.
– Один древний философ, проданный в рабство, воскликнул: «Хорошо! Теперь я смогу расплатиться за старые долги!». Мудрые люди понимали, что в своих прошлых жизнях не обошлись без того, чтобы взять в долг. За все приходится платить: за успех, за малодушие, за упоение собственным горем… Я уже не говорю о семи смертных грехах.
Тетух спрыгнул с хлипкой шатающейся конструкции.
– Не,
