и чтоб никого не обидеть, заслышу, всё во мне встрепенётся, и как за верёвочку меня потянут – схватить и прижать к сердцу. И кажется всегда, что только совсем хороший человек может так тихо плакать, так тихо-тихо, чтоб никому не помешать.
И поэтому, когда разглядела я под утро, кого такого решила пожалеть и кто это среди ночи так тихо плакал, я только выбралась из-под той его перины и босиком отправилась в ту комнатушку, что была в том замке – как бы во дворце – отведена мне, и перешагнула через старуху, почивавшую у дверей, у самого входа, и забралась в свой угол, и попыталась было подумать, но думать не вышло, потому что тут же, не успела я закрыться своими одеялами, прокричал петух и поднялся шум и обычная возня – там, за дверью.
А как там мой… не знаю, как назвать его – братишка? И хотя не маленький теперь, а ведь жалко… и его тоже жалко, его, горящего адским пламенем, и нет ли и на мне от его кожи ожогов, и не заразил ли он и меня этой болезнью? И что-то бормотал ведь про ангелов каких-то, что это я будто ангел. А я ещё не ангел, слава богу, ещё не ангел, но надолго ли это продлится, что ещё проживу и не увижу своей родимой матушки? Значит, он думает, что к нему ночью ангел приходил и хотел его на небо забрать. Но что же тут плакать, на небе ведь так хорошо, и ни о чём не придётся горевать. О чём же он там тогда так горько плакал и так нежно произносил какое-то слово, мне совсем непонятное, потому что не ко мне обращался и не на моём языке говорил, а обращался к ангелу, и ангелы всё понимают, на любом языке.
Он плакал о чём-то другом… о своей загубленной душе, наверно, плакал, что загубил, меня оторвав от матушки, и что теперь не простит его Господь. И не позволит его душе, как всем хорошим людям, туда пойти после смерти, где хорошо настанет. А туда пустит, где адский пламень. Вот поэтому и горел он в адском пламени, и руки и ноги у него были как из печки, недопечённые, ещё горячие, как будто пар от него шёл. Так, он думал, конечно, что уже в аду очутился за свои плохие дела. И как будто… может быть, прокляла я его тогда, когда увозил он меня от моей любимой матушки? Вот не помню… вспомнить бы! Проклинать никого, как я слышала, нельзя, так мне матушка моя говорила и наказывала – никого не проклинай, это на тебе самой, может, скажется, если слово такое страшное вымолвишь – никого не проклинай!
13 глава.
На простыню
Барчук
…Рабам не дело издеваться над господами, и если что-то пролилось на простыню, то их дело это застирать, и промолчать, и поскорей постараться забыть, а не подмигиванием заниматься и нехитрыми ухмылками, и не вопрошать потихоньку от барыни:
– А какой это ангел к тебе приходил? – с грязной с такой противной ухмылкой на морде! Вот не могу эту переднюю часть головы этой потаскухи, этой уборщицы или прачки, уж не знаю в точности, кем она у нас служила, а звали её Манькой, в голубом платочке, – не могу эту
