душой, если душа у него имеется? Вот чего-то про божью благодать порет и в обморок упал, как барышня, значит, сумела я его отогнать от себя и, значит, не совсем беззащитная…
У кого бы спросить совета? И добрая эта старуха или нет, эта – в скрученных под белой косынкой волосах, та, что он ко мне подослал с моим любимым домашним угощением? Говорит, что она из наших краёв, но где это находится теперь, за горизонтом, и в какую сторону идти, если действительно идти, не побояться псов сторожевых, что спущены с цепи и только того и поджидают снаружи, перед домом, кого бы не то что укусить, а в клочки разорвать – и ведь не спят, как раз ночью не спят… а если выбежать днём, среди всех этих дворовых, шумных и скользящих как с гуся вода, пробраться тишком и платок какой-нибудь, лучше всего совсем тёмного цвета, на голову сообразить…
Кто-то плачет. Во всей этой тишине, мягкой на ощупь, под сладкие звуки посапывания моей приближённой, приставленной ко мне старухи, я слышу тихое какое-то рыдание, и выхожу босиком, и останавливаюсь в каком-то зале огромном.
…Страшно! Какое всё вокруг чужое, и жалят меня своими взглядами эти стёкла безмерные, до полу, и кто в них отражается? А, может быть, это – духи какие-то, ведь говорят же, что в таких замках водятся какие-то духи, и они бродят по ночам, и к ним не надо прислушиваться, а от них надо бежать стремглав и по ночам тут не шляться, по этим залам страшным и неживым! И как будто отовсюду что-то острое и злое хочет в меня вонзиться и отомстить, словно я им всем, этим креслам и комодам, чем-то не угодила, и они хотят со мной расправиться по-свойски, как они умеют это делать, хотя на вид кажется, что они – смирные жители своих закоулков. И кто это распластался тут на полу, как в предсмертной судороге? Ногам на нём тепло, а глазам – страшно. Ногам – как по шкуре зверя хожу. А из гладкой тёмной поверхности на стене вдруг глаз какой-то блеснул. И до полу – в белой рубашке до самых пят – вот он и есть – дух! Призрак! Вот они какие, оказывается… И взгляд исподлобья на меня, как будто он меня боится. Убежать! Но ноги сами как вросли в эту шкуру на полу. Чего он от меня хочет, этот призрак в стеклянной оправе?
С мёртвыми не говорят, с покойниками говорить запрещается, но всё же почему у него лицо такое тёмное, и только глаза поблескивают, а волосы на голове…
Вот он руку поднял и волосы свои пощупал: ему мои мысли передались? Про то, что лицо – молчком и не разглядеть, как лицу покойника и полагается быть, а вот эти волосы поблескивают и словно бы седые… поседеешь тут! Как всё это странно пованивает, такой запах, словно… даже не знаю, как сказать, но только что я тут больше оставаться не хочу, а хочу на волю и бежать прочь, без оглядки, и если бы не эти волки жуткие под окном…
Фрагмент картины Анны-Наталии Малаховской
«В айсберге»
…Кто же это плачет? Кого-то загубили, как и меня, кого-то
