обернулся. Проснувшийся хозяин квартиры смотрел на меня широко раскрытыми мутными глазами.
– Митька! Приехал? А я тут это… отдохнуть прилёг маленько. Сейчас!
Алкаш сел на кровати и спустил на пол тощие ноги в вытянутых спортивках.
– Щас, Митька, погоди! В себя приду.
– Здравствуй, дядя Слава! – сказал я, делая шаг к нему.
– Ты кто? – недоумённо спросил алкаш. – А Митька где?
– Я его друг, – объяснил я. – Митька просил зайти, тебя проведать. Вот.
Движением руки я показал на выложенный мною на газету натюрморт.
– Ага. Щас!
Алкаш помотал встрёпанной головой, пытаясь прогнать похмельную муть.
– Слушай, плесни малёха, а? Башка гудит!
Я оторвал с водочной бутылки пробку из плотной фольги и налил половину стакана.
– Дядя Слава, открывашка есть у тебя? Или нож?
– На кухне! Да давай так!
Я протянул ему стакан. Дядя Слава принял его дрожащей рукой, пробормотал:
– На здоровье!
И одним махом опрокинул водку в себя.
Я забрал у него стакан. В залежах грязной посуды на кухне отыскал устрашающего вида нож и вскрыл им банку кильки. Лежавшие ровными рядами рыбки скорбно взглянули на меня круглыми глазами.
Прямо на газете я порезал хлеб и снова налил водку – полстакана дяде Славе, и на палец – себе. Выпили.
– Как там Митька-то? – спросил дядя Слава. – Учится? Как уехал – так и глаз к отцу не кажет.
– Учится, – кивнул я. – Сессию на пятёрки сдал. Их с ребятами сейчас на практику отправили в Ростов. А нас – сюда. Вот Митька и попросил меня зайти, посмотреть – как ты живёшь.
– В Ростов? – изумился дядя Слава. – Из мореходки? А там разве море есть?
Мда, прокололся ты, Саня!
– Озеро там есть, – нашёлся я. – Неро. Большое озеро. Ребята на нём специальную технику испытывают. Митька хотел тебе письмо написать, но начальство запретило. Секретная практика!
– Помнит, значит, отца! – умилился дядя Слава. По его небритой щеке скатилась одинокая мутная слеза. – Ну, наливай! За Митьку моего! Настоящего мужика я вырастил!
Мы снова выпили. Остриём ножа я соорудил из хлеба и кильки бутерброд и протянул дяде Славе. Но тот даже не заметил. Вытащил из пачки папиросу, нашарил в кармане спортивок раздавленный спичечный коробок и закурил. Терпкий сизый дым пополз по комнате.
– А я, видишь – совсем один! – всхлипнул дядя Слава. – Жена бросила, сука! Митька уехал. А у меня здесь – никого. Один, как собака. И уехать некуда. Некуда, понимаешь? Тебя как зовут?
– Саня, – ответил я, рукой отгоняя от лица папиросный дым.
– Ты – человек, Саня! И я человек! А разве люди так живут? Целыми днями один-одинёшенек, как сыч. А сыч – это разве человек? Человек – это звучит гордо! Кто сказал, а?
– Горький.
