стали рассеиваться. К этому времени группы на потоке сильно поредели: ушли те, кому дисциплина была не интересна или чересчур сложна. Так часто случается: те, кому учиться интересно, не замечают сложностей в учебном процессе. Но учеба была не единственной причиной – только в нашей группе две девушки ушли в академический отпуск по беременности. Несколько ребят просто исчезли, один забрал документы в середине семестра – нужно было обеспечивать молодую семью, которая так невзначай свалилась ему на голову. Впрочем, он, когда я видел его в последний раз, как всегда улыбался и говорил, что устроился на кулинарные курсы в какой-то техникум, в общем – без работы не останется. Не менялся только Леха – он по-прежнему устраивал посвящения и заправлял на всех факультетских вечеринках, бегал за первокурсницами (или это они за ним бегали, я тогда не хотел разбираться). Время от времени мы, как и все нормальные студенты, собирались в кино или у кого-нибудь на квартире (обычно у меня), чтобы выпить пива и до хрипоты спорить обо всем на свете. И все было легко и просто, пока в нашу жизнь не ворвалась Катя.
Понимая однажды, что жизненный опыт, накопленный в юношестве под патронажем семьи, не может быть ответом на самые животрепещущие вопросы, человек обращает взор на таких же потерянных и вопрошающих, как он сам. Перед ними стоят одни и те же вопросы, они близки, как товарищи по несчастью. Но постепенно этот мировоззренческий коммунизм приводит к накоплению собственных, лично выстраданных ответов, которыми ни с кем уже не поделишься. Тем не менее, кровь, которой пишутся эти ответы, взывает к другому человеку. Расписываясь ею, человек становится слишком слаб, чтобы выносить тяжесть своих знаний в одиночку. Вот и у нас подходил к концу период первичного накопления капитала – каждый начал заглядываться в свою сторону: Кривомазов искал работу, Серега – барабанщика для своей рок-группы, ну а я по-прежнему искал смысл жизни. Свой смысл друзья нашли раньше меня: разве что Леха всякий раз многозначительно посмеивался над всеми нами. Он появлялся не часто, да и мы перестали видеть в нем непреложный авторитет и по большей части разговаривали с ним, как с равным.
Опасность мы почуяли только через три дня после того, как, изрядно захмелев, Колесников рассказал ему о Кате. Сначала Леха долго смеялся, потом попросил показать ему пассию Сергея, а еще через пятнадцать минут во всеуслышание заявил, что Колесникову пора, наверное, жениться, и поэтому он применит все средства, чтобы свести его с Катей. На какое-то мгновение воцарилась тишина: Кривомазов сердился на нас – ему все эти разговоры были уже поперек горла; о моих переживаниях, конечно, никто не знал, но растерянно глядя мне в глаза, Колесников понял, что мы испугались одного и того же. Он сдвинул брови и коротко покачал головой:
– Нет, Лех, я уж как-нибудь сам, – твердо заговорил он, – знаем мы тебя. Тебя я к ней и на пушечный выстрел не подпущу.
Леха,
