не слышал, что мне сказал врач?
– Мало ли, что он сказал. Биопсии еще не было. Они постоянно ошибаются.
– Ошибаются… – шепчу, мгновенно потеряв все силы. Словно это не я кричала минуту назад.
Глава 5
Так проходят два выходных. В субботу мы собираем вещи, которые Сережа хочет отправить в фургоне или увезти с собой. Пакуем чемоданы, складываем коробки. Отделяем его от моего – мои вещи пока остаются в Москве. Я то работаю споро, как ходящая по кругу лошадка, то вдруг, всхлипнув, падаю, как подкошенная, на ближайший стул и начинаю плакать – долго, отчаянно, совсем без слов. Сил у меня сразу стало очень мало: воцарившаяся внутри тишина пожирает всю энергию. Теперь она похожа на глубокую яму, на дне которой смерть. Прямо внутри моего тела – смерть.
В воскресенье мы едем к маме. Я не смогла бы рассказать ей о диагнозе, но Сережа решил, что это обязательно нужно сделать. Мама сказала только:
– Все понятно. Приезжайте.
Мама и сама живет «с онкологией». Уже восемь лет прошло, как несколько тяжелых операций изменили мамину внешность и весь образ жизни. Это похоже на ДТП – ты входишь в кабинет врача из своей нормальной жизни, а спустя всего несколько минут все бесповоротно меняется. Смерть смотрит в твое лицо, и отвернуться не получится. У мамы была опухоль во рту, ей чуть не отняли нижнюю челюсть вместе с языком. Я только один раз рассказала Сереже, как болела мама, и он попросил меня больше так не делать никогда.
– Все на волоске тогда висело. Третья стадия, опухоль рядом с мозгом… Слава нашел единственного хирурга, который взялся прооперировать маму так, чтобы она могла в будущем есть и говорить. Выхаживали очень тяжело, кормили через трубки, она так мучалась, бедная… Никогда религиозной не была, а тут я приезжаю в больницу – у нее над койкой молитва мусульманская, русскими буквами написанная. И рядом православная иконка. А на соседней койке в ее палате лежала женщина, которой нижнюю челюсть все-таки отрезали. А это значит, что ни речи, ничего, понимаешь? Навсегда. Человек без нижней челюсти и есть не может сам, он не способен ни жевать, ни глотать. Пищу приходится измельчать и пропихивать прямо в пищевод. У той маминой соседки было много посетителей, все сплошь женщины в длинных платьях и головы платками повязаны. Как будто из монастыря. Она им все пыталась объяснять жестами, так руками размахивала, они, как рыбы, метались в воздухе. Я до сих пор иногда вижу ее глаза – огромные карие, на очень бледном лице. Даже непонятно, сколько ей было лет… Это невозможно понять, когда половина лица утекает к шее. Зато живая… А мама мне тогда в блокноте писала, если что-то было нужно. Но в основном я приеду – а она хмурится, мычит и машет рукой: уходи, мол. Я выходила оттуда и снова за руль, в свое Подмосковье. И назавтра опять. Три часа по пробкам едешь, пять минут смотришь на нее, а она выгоняет. Напишет иногда: «Зачем ты приехала. Уходи». Потом она жила у меня несколько дней, между больницами… В какой-то момент я вхожу и чувствую, воняет. У меня же чисто всегда, знаешь. А тут… Я все перерыла, нашла ее сорочку в диване. Свернута
