своего долга, то в высшей добродетели нет ничего вдохновляющего. Но верно и настойчиво исполнять свой долг, несмотря на все ограничения чувственной природы, и неизменно следовать святому закону духа в узах материи – это действительно возвышенно и достойно восхищения. Конечно, в нашей добродетели нет ничего достойного внимания, и сколько бы мы ни позволили ей стоить, мы всегда будем бесполезными слугами; с другой стороны, в мире чувств она тем более желанный объект. Итак, если мы оцениваем поступки с нравственной точки зрения и соотносим их с моральным законом, то у нас нет оснований гордиться своей нравственностью; если же мы рассматриваем возможность этих поступков и соотносим способность разума, лежащую в их основе, с миром видимости, то есть если мы оцениваем их с эстетической точки зрения, то у нас нет оснований гордиться своей нравственностью. Т.е. в той мере, в какой мы оцениваем их эстетически, нам позволено определенное самоощущение, более того, оно даже необходимо, потому что мы обнаруживаем в себе принцип, который велик и бесконечен вне всякого сравнения» (с. 422). Как мы не смогли преодолеть удаление слова в комментарии Канта против Шиллера выше, так мы не сможем преодолеть удаление слова в комментарии Шиллера здесь.
Ибо если первый отрывок – помимо общего интереса, на который могут претендовать оба, – является единственным явным свидетельством позиции Канта по отношению к Шиллеру, то второй – особенно метким доказательством глубины понимания, с которым поэт воспринял учение философа. Может ли «ригористическая» этика быть лучше понята в своей глубинной сути, более горячо защищена от противников, более тонко развернута эстетически – и это последнее, как мы увидим, в дальнейшем развитии кантовских идей? – Вероятно, Кёрнер почувствовал эту тесную связь между своим другом и Кантом, когда, долго «размышляя» над эссе Шиллера, написал ему: «…Я так же мало согласен с тобой, как и с Кантом. Я так же мало согласен с Вами в принципах, как и с Кантом. В результатах мы снова встречаемся…". (25 ноября 1793 года).
Наконец, еще одно важное свидетельство кантианства Шиллера этого 1793 года, столь богатого философскими урожаями, мы имеем в оригинальных письмах об эстетическом воспитании,60 действительно отправленных принцу Шлезвиг-Гольштейн-Августенбургскому, из которых, как известно, первые семь, к счастью, сохранились в копиях, а остальные сгорели во время пожара в копенгагенском замке. Как бы ни было интересно рассмотреть эти письма более подробно и сравнить их с эстетическими письмами в собрании сочинений, мы должны воздержаться от этого по вполне понятным причинам. С другой стороны, мы считаем, что не должны не упомянуть те отрывки, которые прямо касаются философии Канта. – В первом письме (9 февраля 1793 года) он заявляет, что философская революция свергла прежнюю систему эстетики, «если можно иначе назвать ее», и что «Критика способности суждения» Канта подготовила, если не основала, новую
Перепечатано в Kürschner 129, 2 p. 77—131. Он написал его частично во время своего пребывания в Швабии в 1793 году.
