без большого труда различил лицо своей невестки. Волосы у нее были каштановые, зачесанные назад от узкого лица и собранные на затылке в узел. «Узкое лицо и вдруг ни с того ни с сего квадратный подбородок», – подумал он. Нос орлиный, брови прямые. Она была высокая и держалась прямо. На голове у нее не проглядывало ни одного седого волоска, и ни вылинявшая коричневая блуза, заткнутая в грубую красную юбку, ни парусиновый передник, надетый поверх всего этого, не могли скрыть ее стройной фигуры. «Еще успеет поседеть», – подумал дед.
– Так вот ты где! – сказала она, и дед подумал, что голос у нее пренеприятный. Она давно утратила легкую картавость, свойственную мягкому коннемарскому[1] говору.
– Да вот он, целехонек, – сказал дед. – Я увидел, как он свалился, и вытащил его.
– Могли бы покричать, – сказала она. – Могли бы покричать, тогда бы мы хоть знали, что он цел. А я-то бежала высунув язык и все боялась, что прибегу, а он уж утоп. А Томми-то! Томми-то как перепугался! У него прямо сердечко вот-вот выскочит. Вы посмотрите, он прямо как смерть бледный, – проговорила она, прижимая к своему переднику рукой, испорченной бесконечной стиркой, шмыгавшего носом сынишку.
– Еще бы не напугался, когда он сам его и спихнул.
– Не-е, мама, это не я, – заверещал Томми, – я его не пихал. Он стукнул гусака, и гуси за нами погнались, и мы вместе побежали по лестнице, а Мико поскользнулся на этом, как его… ну, на зеленом, и свалился вниз.
– Правда, – сказал стоявший с ним рядом мальчишка, – мы с Туаки видели, как за ними гуси гнались. Ой-е, и здорово же они их!
– Ну ладно, выходи-ка, – сказала мать Мико голосом, не предвещавшим ничего хорошего. – Я тебе покажу!
– А мой гусак? – раздался сзади них скрипучий голос.
Опираясь о кривую палку, вся согнувшись, женщина проталкивалась вперед. Заметно было, как столпившиеся ребятишки почтительно расступились перед ней, потому что кто же не знал, что она ведьма? У нее был нос крючком. Красный платок она завязывала под подбородком.
– А мой гусак? – повторила она. – Одна была у меня, у несчастной вдовы, опора, так и то не пожалели. И лежит он теперь, протянув ноженьки, как покойничек, и что же будут делать мои бедные гусыни без своего вожака, коли он околеет? А я-то как проживу без своих гусей, и где мне достать другого гусака? Ах ты, бесово отродье, ах ты, поганец, вот погоди, доберусь я до тебя, перетяну тебя как следует палкой по заднице, и никакая мамка тебя не спасет!
– Ну ладно, вылазь, Мико, хватит этого, – сказала мать.
Мико стоял и поглядывал на них исподлобья, заложив руки за спину. Лоб у него был низкий, брови, уже темные и густые, резко вырисовывались над глазами. Карие это были глаза, только сейчас от растерянности он опустил их, так что не видно было, какие они милые. Волосенки начали просыхать и поднялись пушистым ореолом. Родимое пятно резко выделялось на белой коже.
– Я только стукнул гусака, потому что он хотел щипаться, – сказал Мико.
– Эй, Бидди
