сейчас он еще на солнышке погреется, и я его приведу.
Он спокойно взглянул вверх на злое, встревоженное лицо. В глазах у него светилась решимость: при случае дед мог быть очень тверд.
– Только это его не спасет! – бросила она, уходя. – Я его проучу, как нас позорить и пугать брата до полусмерти.
И вот она ушла, и все они ушли, и снова на берегу воцарился мир.
– Она меня будет бить, деда? – нарушил тишину Мико.
– Кто знает, Мико, – сказал дед. – Может, мы еще как-нибудь и отбрехаемся. Пока что дадим ей время поостыть немного. – И он подмигнул ребенку ярким голубым глазом.
Мико широко улыбнулся ему в ответ.
«Какая жалость, что пятно его так портит. Если бы не это, он тоже был бы парень хоть куда. И глаза-то у него карие, хорошие, и скуластому лицу материнский подбородок идет куда больше, чем ей самой. Нос, правда, слегка подгулял». Дед находил, что нос у Мико в общем похож на отцовский – тоже большой, только на нем будто кто-то посидел. Но потом решил, что такому большому лицу, как у Мико, пожалуй, как раз подходит приплюснутый нос. «В отца будет, рослый», – решил он. «Хорошо, что глаза у него спокойные, – еще подумал он. – Потому что ему понадобится большой запас спокойствия к тому времени, как он начнет смотреться в зеркало. Да уж, неисповедимы пути Господни, – размышлял он, сворачивая у кормы баркаса толстый просмоленный канат. – Чего он только с людьми не делает! И зачем ему понадобилось посадить такое страшное пятно на лицо ребенка?»
Горячие доски жгли голое тело, и Мико ерзал в радостном исступлении. До чего же хорошо было сидеть вот так, в чем мать родила, и ощущать всем своим существом солнышко! А оно ослепительно сверкало, отражаясь в волнах прилива, тихонько покачивавших баркас. Мико считал, что это чудесный баркас. Он много раз видел, как тот возвращается после рыбной ловли, и никогда не спутал бы его ни с какой другой лодкой. Он как будто был частицей дома, перенесенной сюда, к причалу. Нос его, внушительный, крепкий, переходил в налитую черную грудь, потом в широкие борта, и, наконец, все заканчивалось плоской кормой. «Совсем как ладьи викингов[3] в старину, – сказал ему как-то дед. – Так вот они их и строили, только те подлиннее были. И в Кладдахе жили тоже викинги. Много тысяч лет назад пришли они сюда с холодного севера из-за далеких черных морей. И поселились они здесь, когда этого вонючего городишка еще и в помине не было». Говоря это, дед пренебрежительно указывал через плечо большим пальцем в сторону Голуэя[4], расположенного по ту сторону реки. «Мы пришли сюда первые, – говорил всегда он. – Кладдах – самый старый город в Ирландии, и построили его мы, а потом объявились Бог знает откуда эти выскочки и устроились на другом берегу реки, прямо напротив нас, и с чего-то вдруг начали смотреть на нас сверху вниз. Тоже еще воображают что-то. Да любой из нас стоит пятнадцати таких».
Дед все еще был крепок, хоть и было ему уже за пятьдесят. Не слишком высокий, ладно скроенный, он был прям, как темная мачта, что возвышалась над баркасом. Синяя фуфайка
