встречных и сам к ним обращался громовым голосом, да и смех у него был не тише, а встречных было много, потому что теперь, с наступлением вечера, в поселке началось общее оживление.
За ним шел дед с тяжелым ящиком на плече, который он придерживал одной рукой. За другую руку держался Мико.
Он заметил, что Мико настроен серьезно.
– Деда, – сказал он наконец. – А мне в школе понравится?
– Может, да, а может, и нет, – сказал дед. – Только лучше ничего хорошего не жди. Я тебе сейчас расскажу, Мико, что с тобой будет. Запрут тебя теперь на целых десять лет в маленькую комнатушку вместе с кучей других ребятишек, и сердитый дяденька с большущей палкой будет стараться вбить вам в башки науку, от которой тебе толку ни на грош не прибудет, хоть бы ты ее наизусть выучил. А ты знаешь, что сделай, Мико?
– Что, деда? – спросил он, когда они переходили через улицу к набережной.
– Когда пойдешь завтра в школу, ты себе скажи: «Ну что ж, в тюрьму так в тюрьму. А зато, когда я отбуду свой срок, только поглядите, что меня ждет!»
– А что?
– Небо, Мико. А под небом ты сам, а под тобой лодка, а над лодкой мачта поскрипывает, а на конце лески живая рыба дергается, а ты вольный человек. И будешь ты сам себе хозяин. Только подумай, Мико! Ты в своей тюрьме старайся, чтобы поскорее вырваться, и послать ее ко всем чертям, и выйти на вольную волю. Вот так и смотри на это дело, так-то оно лучше будет.
– Я не хочу в тюрьму, деда, – сказал Мико.
– От тюрьмы, Мико, все равно не уйдешь, – сказал дед задумчиво, – так что лучше уж сразу отмучиться, тогда, может, в старости туда не попадешь.
На набережной работа кипела. Некоторые баркасы уже отчалили и, сделав широкий разворот, плыли по течению. Солнце клонилось к Аранским островам[8], и кто-то уже прошелся розовой кистью по облакам, столпившимся на горизонте. Громоздившийся по ту сторону реки город вдруг ожил от вспыхнувших на окнах алмазов, которые швырнуло в него угасающее солнце, а холодный серый камень его зданий утратил свою суровость и похорошел. Даже в черной громаде фабрики искусственных удобрений, освещенной лучами заходящего солнца, появилась какая-то мрачная красота. В будничном оперении чаек каким-то чудом проступила экзотика тропиков, а суетливые морские ласточки превратились в расплывчатые белые пятна, нырявшие в спокойную гладь воды.
На набережной то и дело кто-то что-то кричал, ему кричали в ответ; то тут, то там слышался раскатистый смех, кругом, по-видимому, стояла неразбериха. Но только по-видимому, потому что люди, которые собирались идти в море, ходили в море с незапамятных времен, когда города по ту сторону реки даже и в помине еще не было. Наваленную грудами оснастку убирали; с кнехтов[9] снимали толстые канаты.
Мико стоял наверху и наблюдал, как его дед спускается вниз по ступеням. Видел, как тот залез в узкую кладовку на лодке, в которой хранились скоропортящиеся продукты, а потом появился опять, и пошел к корме,
