жизни.Как было сердцу в такой духоте, тесноте
клетки грудной не склониться к тупой укоризне,
как не упёрлось оно в костяное ребро
в злых захолустьях, на мусорных ямах, в укромах
бедных. Ты скажешь: сквозное добро
сердце спасло. Но посмотришь, как бьют насекомых
малые дети, как давят подошвою их,
и усомнишься в его изначальности милой.
Есть равнодушное, зыбкое поле живых,
для пропитанья не знающих нежных усилий.
С жизнью слепых отношений – куда уж слепей! —
пасынка с отчимом: не примиряясь, коситься, —
отчима с пасынком: то ли заискивать в ней,
то ли, свыкаясь, угрюмо и медленно злиться, —
как избежал он? Отваром полынной травы
сердце лечил или к морю спускался прилежно
и тавтологию синей насквозь синевы
впитывал, как и оно, – равнодушно и нежно,
а возвращаясь, подолгу сидел, как старик,
горбясь над рукописью, чтоб угловатой
фразой скелетообразной поставить в тупик
мрачную суть, как бы взяв её невиноватой?
Я его видел, он мёртв был, скорее всего
мозг вещества его жизни, измучившись прежде
горечью мироустройства, иссохнув в надежде,
попросту больше не чувствовал ничего.
«Кто меня перевёртывал на спину…»
Кто меня перевёртывал на спину, я уже свёртывал, говорю тебе, свёртывал, я уже так отдыхал отдыхающим сердцем и кровь остужал свою, свёртывал, остужал свою, свёртывал, свёртывал и остужал…
Я от жизни устал, посмотри, я комок своей боли, перепрыгнувшей уровень жизни, свободы, неволи… Кто сказал – это смерть, констатировал, в правом шкафу обыскавшись аптечки, овеявшей йодом строфу —
«Куда теперь плыву…»
Куда теперь плыву, так долго шёл к разгадке предстоящего отплытья, открой окно, там что? – Эдем? шеол? или следы кошачьего наитья, по снегу уходящего в подвал, да скрип шагов, открой его пошире, проветри, здесь покойник, он устал от смерти, закупоренной в квартире, открой окно, не бойся, подойди, я век своих тяжёлые надгробья приподыму и гляну исподлобья, открой, мне одиноко взаперти —
«Я шум оглушительный слышу Земли…»
Я шум оглушительный слышу Земли,
троллейбусных шин закипанье —
то дальше, то ближе, то снова вдали,
то мокрых подошв лепетанье,
то жести прогибы под тяжестью лап,
уродливых лап голубиных,
то – блюдце на полке колеблющий храп
соседа, то в тайных глубинах
квартиры, где плохо обои взялись —
меж ними и дохлой стеною —
как сердца обрыв, осыпание вниз
трухи совершенно пустое,
я слышу, как жмутся предметы к Земле,
стакан в подстаканник как вогнан,
как сумма их тел отразилась в столе
и вышла за чёрные окна,
для жадного слуха всё – Слово и мощь,
для мёртвого – вдвое
