горячим одеялом по нервам, и он отключился.
Зал погрузился в глубокую тьму, из-под пола поднималась тяжелая гнетущая музыка, способная басами, переходящими на инфразвук, доводить до истеричной тревоги самого стойкого неверующего. Зал дружно вздохнул и охнул, когда на экране замелькали фотографии изможденных болезнью людей, перемешанных с треском и запахом ненасытной печи. Откуда поддавали эту вонь никто и не задумывался, в этом убежище для политпросвета был выделен целый цех, оборудованный под интерактивный зал с технологиями дополненной реальности постиндустриальной эры, отлично работавшими в подземелье. Изоляция от мира рождала страхи, заблуждения и веру, поэтому каждый звук, каждый кадр, каждый мимолетный вкус горелого мяса или гнилья на губах доводили людей до звериного экстаза, часто оканчивавшегося религиозно-сексуальным катарсисом. После особо успешных собраний политрук мог забрать в свою комнату любую девушку или кого-то другого, по желанию. Жители подземелья и сами, изнывая от ненависти, праведного гнева и рвущего плоть желания, уходили в жилые отсеки, зашторивались, как получалось, и совокуплялись до крика, до боли радости. Это убежище по праву носило почетное звание «Ковчега».
Плакали все, и мужчины, и женщины. Дети тоже были здесь, хмурые и серьезные, лучше взрослых отыгрывающие роль непоколебимого и непобедимого воина. Кадры уже стали повторяться в хаотичном порядке, но этого никто не заметил. Над залом гремел голос политрука, подсвеченный музыкой и прожектором темно-синего света. Лица политрука не было видно, только его беснующуюся на пьедестале фигуру.
– На нас совершили подлое нападение! Наши враги не пожалели наших детей, в очередной раз доказав, что они и есть дьявольское отродье, рожденное от семени Сатаны! – голос политрука переходил от тусклого баритона к истеричному фальцету, будто бы кто-то на последней фразе сжимал тисками его яйца. – И враг среди нас! Нас предали! Растоптали нашу веру! Нас хотят уничтожить!
В подтверждении его слов огромный экран, сшитый из почти сотни ЖК-панелей, которые были старше каждого, кто здесь находился, показывал детей на койках в лазарете, как их укладывают в мешок, а потом сжигают. Люди бесновались, уже слышались выкрики, требования найти врага и резать его по кусочкам, чтобы подольше мучился. Кто-то настойчиво предлагал содрать с него кожу живьем.
– Тихо! – скомандовал политрук, и экран вдруг погас, пропала и музыка, остался один непрерывный низкий звук, который ухо распознавало не сразу, а кишки чувствовали, готовые свернуться в узел от давления этой мерзкой звуковой волны. Если бы кто-нибудь сейчас подошел к политруку, то понял бы, что на трибуне, на его пьедестале эти частоты настолько малы, что едва прощупываются. Никто и никогда бы этого не сделал – политрук сейчас был равен пророку, да он и был пророком, готовым вести свой народ через пустыни, через горы и воду, по костям врагов и трупам друзей.
– Покажи!
