пусть не ищет приключений на свою задницу и явится добровольно, с повинной. От нас не скроешься, рано или поздно все равно разыщем.
У Елены тряслись руки, разламывалась голова, она плохо соображала. Не зная, что делать, она поплелась в ларек за бутылкой пива, и тут ей навстречу попался Володька. Она бросилась к нему:
– Володичка, объясни ради Бога, куда мой дурак подевался?
– Ну, вы даете, тетя Лена! Пить надо меньше! – привычная наглая ухмылка светилась в глазах Володьки. – Вы что, и правда, ничего не помните?
Она помотала головой и сморщилась:
– Не помню, Володичка. Как пили в подвале, помню, а что дальше было – убей, не могу вспомнить.
– И что вам Мишка говорил – не помните?
– Не помню, Володичка, не помню.
– Ну и ну, клинический случай! Он же вам тогда, в подвале, и сказал, что решил свалить от армии. Что он, лох какой, чтобы в Чечне кровь проливать? И Сабинка его поддержала. Они, я полагаю, вместе и рванули. Вот так-то, тетя Лена.
– А куда? Куда?
– Вот этого я уже не знаю. Это он вам, видать, говорил. А вы по пьянке мимо ушей пропустили. Я и говорю: пить надо меньше. А то чуть что – Володя крайний. Вон и Сабинкина мамаша ко мне пристала: что да где? А я знаю? Я, что, следить за Мишкой и его девкой должен? Ушли и ушли. А куда, зачем – мне без разницы.
Он повернулся и все с той же наглой ухмылкой пошел прочь, оставив посреди двора вконец растерянную и озадаченную Елену.
Впрочем, часа через два, хлебнув сначала спасительного пива, а потом и водки, Елена Бурчилина уже громко разглагольствовала перед дворовыми старухами:
– Не думайте, мой Мишка не пальцем деланный! Он всегда был себе на уме. Он всегда мне говорил: «На дураках, маманя, воду возят!» И то правда: в Чечне этой проклятой, небось, генеральские сынки не воюют. Только таким, как мой Мишка, повесточки свои поганые шлют. А кукиш в ответ не желаете? Найдут они его – как же! Держи карман шире!
И верно: еще дважды являлся к Бурчилиной милиционер, и дважды уходил ни с чем. А когда во дворе Елену спрашивали, нет ли известий от сына, она напускала на себя таинственный вид, хихикала и прикладывала палец к губам: дескать, знаю, да не скажу.
Впрочем, скоро вся эта история стала забываться, дом возвращался к своей обычной жизни. Правда, еще долго на стенах дома и соседних домов, на стволах деревьев белели листки, исписанные рукой Лизаветы: «Сабиночка! Вернись, дочка! Твоя мама и дедушка ждут тебя!» Но со временем ветер и дожди сделали свое дело: текст на бумаге расплылся, а сами листки размокли и постепенно исчезли.
Глава шестая
(Пять лет спустя)
– Кобелина проклятая! Чтоб ты сдох! Сволочь! – неслось из кухни.
У Андрея уже уши закладывало от зашкаливающих децибел этих ежевечерних материнских «концертов», но скрыться от них в его комнатенке было некуда. Когда-то он жил здесь вдвоем с сестрой Ольгой, но, повзрослев, она обзавелась
