не хватает, Цезарь? По мне – тут все есть: женщины, вино, богатство, звезды, даже магистрат и тот есть… еще одна победа – и будет совсем полная Легенда!
– Ты прав, все имеется в нашей сказочной жизни, – ответил Цезарь. – Кроме одного: Надежды!
– Какой еще надежды? Разве что на победу! Я в это сильно верю!
– Надежды – на Иное! Внутри Легенды все уготовано, и быть Иного не может!
– Написанное можно дополнить! – воскликнул Курион.
– Дополнить, не переписать! Не сочинить иное, возвышенное, лишь старчески добрать уже постылой радости!
– Цезарь, в написанной легенде, истории известно все наперед. Скажи, мы победим?
– Мы победим, чтобы погибнуть, Антоний!
– Как, Цезарь, как мы погибнем? – кривлялась багровая рожа Антония, давилась смехом.
– И мне скажи, Цезарь, как суждено мне погибнуть? Скажи, Цезарь! – стали приставать подпившие друзья.
– Тебя, Антоний, погубит любовь царицы…
– Не худо, я согласен! – закричал Антоний и захохотал вновь красной своей рожей.
– Тебя, Курион, погубят собственные страсти.
– Иносказательно говоришь, Цезарь. Какую себе ты участь заготовил?
– Трагическую. Антоний, ты переживешь меня!
К вечеру у Цезаря разболелась голова. Он боялся припадка и удалился в дом, в темную, без звука комнату. Звук, свет и особенно запахи мучили его бесконечно. Боль вяло пульсировала в онемевшей голове. В горле стоял противный ком. С этого всегда начинался припадок. Он лежал, застыв, без движения, боясь пошевелиться. И старался ни о чем не думать. Каждая самая малая перемена тут же отдавалась мучительным, как зубная боль, толчком. От затылка к глазам. Казалось ему, что в голове у него приглушенно работает страшная пульсирующая машина, которая ввинчивает тонкое сверло в затылок и тщетно пытается достать острием до глазниц… Медленно, болезненно он проваливался в онемелый сон. Растянутая на липкой паутине голова погружалась вместе с темными стенами, комнатой, потолком… И где-то в дальнем отчужденном углу темно и сумрачно стояло и глядело со стороны молчаливое сознание. Привычку смотреть издалека на мир, на себя, на людей он приобрел в детстве, когда в одиноких играх вдруг останавливался и застывал ненадолго, пораженный этим странным ощущением отвлеченности. И только много времени спустя он понял, что не отвлекается и не со стороны глядит, а наоборот, уходит в себя, уходит и глядит на то, что вовсе не он. Разве это изможденное тело, вытянувшееся и застывшее от боли, – это он? Эта голова, лицо с синими дугами мигрени под запавшими глазами… Эти мысли и нелепые чувства – разве все это он? Нет! Он свободный и невидимый, легкий, без боли и муки бесстрастный свидетель собственных бед и радостей, в равной мере ненужных.
Но не оторваться, не отойти далеко! Навек привязан он невидимой нитью, навек… до скончания века. Пока не войдет он внутрь совсем, навсегда и больше не
