Я борюсь с ней, потому что не знаю, как остановиться.
Поднявшись, передвигаю отяжелевшие конечности к прикроватному столику, неуклюжими пальцами беру пульт и нажимаю кнопку воспроизведения.
Папа съеживается, когда я сажусь обратно, и я касаюсь его плеча.
– Ты принял свой морфин? – Мой голос звучит твердо, словно принадлежит кому-то совершенно другому.
Папа открывает глаза. Они стали тусклее, чем были при моем появлении, но папа качает головой.
– Хочу сохранить ясный ум.
Я киваю. Папа хочет насладиться этим недолгим временем со мной. Эта мысль тоже пытается проникнуть в меня, но я все еще воздвигаю стены, быстрее, чем правда может их разрушить. Это заранее проигранная битва. У меня больше нет того, что раньше придавало сил: надежды. Я пытаюсь вернуть ее, ищу причину все еще верить в медицину или чудеса, но ничего не получается. Если бы что-то могло помочь – оно бы уже сработало.
На экране Клодия лежит в белой кровати с балдахином, без сознания, с посеревшей кожей из-за необратимой болезни. А потом Лестат будит ее, гладит по щеке, наклоняется и говорит:
– Я дам тебе кое-что, чтобы ты выздоровела.
И затем он превращает ее в вампира. Исцеляет ее.
Она восстает из мертвых прямо у меня на глазах. Конечно, Клодия умрет позже, но не от чумы. Человеческая болезнь не страшна тому, кто перестал быть человеком.
«Найди нашего вампира». Шутка ли. Никто не видел его почти десять лет. После исчезновения Джеральда были сформированы группы исследователей, которые снова хотели выследить вампиров. Люди с новыми силами анализировали мифы и легенды, пытаясь отличить правду от вымысла в попытке найти нежить. Никому это так и не удалось, а вампиры по-прежнему где-то скрываются.
Но что, если папа не пошутил?
У Клодии на экране случился нервный срыв, она плачет и состригает волосы, отчаявшись, что никогда не состарится. Это напряженный момент, но я не могу сосредоточиться на нем.
– Ты бы хотел жить вечно? – спрашиваю я, готовясь к тому же ответу, который папа всегда дает, когда мы обсуждаем вампиров и оборотней.
Папины глаза закрыты. Мне уже кажется, что он спит, но через минуту отец отвечает.
– Сейчас неподходящее время спрашивать меня. – Он морщится от необходимости говорить. Я беру морфин и даю папе, и на этот раз он не протестует. Я отмечаю время на часах, потому что маме нужно знать, когда давать следующую дозу лекарства.
Папа не сказал «да», но и «нет» не сказал.
Отец засыпает, но покой ускользает от него даже во сне, время от времени его лицо искажается гримасой. Каждый раз, когда это происходит, в моей груди все сжимается, пока сердце не заходится болезненной пульсацией, которую я не могу игнорировать. Она побуждает меня сделать хоть что-нибудь – что угодно. Я не могу сидеть здесь и смотреть, как умирает мой отец, но и не могу просто поехать веселиться в Новый Орлеан или отправиться на Тахо и притворяться, что
