сидел, глядя на черные спички сквозь такое стекло, которого словно бы и не было. Постепенно он нагревал задом ледяную нержавейку стула и переставал её чувствовать: некоторое время он жалел тепла своего тела, бессмысленно расходуемого на подогрев стула. Думал о том, что нагревает собой не только стул, но и через его ножки и всю эту стерильную комнату с белым полом, стенами и потолком, и даже больше – всё это Хранилище, весь этот огромный бункер, землю, примыкающую к нему, великий город и небо над ним, всю страну, весь мир, всю вселенную. Страшно было даже подумать: в центре какого бескрайнего мироздания находилось его маленькое тело, жертвующее своё скромное тепло! Вселенная становилась теплее оттого, что в ней существовал Дмитрий Дмитриевич – не будь его, она стала бы холоднее.
В какой-то момент Дорогин прекращал думать о тепле своего тела, расходуемом на подогрев мира, и о спичках под стеклом – обращал взор внутрь себя, пытался там разглядеть и понять то, чем же он на самом деле является: не просто же плотью, телом с головой, туловищем, ногами и руками – что-то скрывалось внутри него, в этой кажущейся пустоте и темноте – то, что и являлось на самом деле им; на какое-то время он переставал чувствовать себя самим собой, хотел вывернуть себя наизнанку, чтобы убедиться, что там никого нет, или наконец понять, что там есть кто-то другой, кроме него, кто и является на самом деле им самим по-настоящему. Но сколько он ни старался, не получалось осветить взглядом, словно прожектором, пространство внутри себя, чтобы увидеть, кто там на самом деле обитает, и вывернуться наизнанку тоже не удавалось – становилось не по себе от мысли, что он не он, а кто-то другой, тот, кто на самом деле думает за него, принимает решения, дает распоряжения. Сама по себе эта мысль была настолько невыносима, что просто физически не могла долго существовать в мозгу – он растворял её внутри себя, как нечто вредоносное, способное заразить и уничтожить, и возвращался к насущным вещам. Спички! Чёрные, обугленные, чудом уцелевшие под ногами в день инаугурации, и теперь бережно хранимые как самый ценный артефакт Тартарии.
Удивительно, как они уцелели тогда! Никто их не затоптал на асфальте при входе во Дворец, где лежала первая спичка, и на ковровой дорожке, покрывающей последнюю ступеньку парадной лестницы, где лежала вторая, никто не превратил их в ничего не представляющий из себя прах, не растащил на подошвах по всему Тобольску; инаугурация длилась около часа – в общем-то недолго для такой важной процедуры, но всё равно значительно, учитывая хрупкость спичек и количество людей, принимавших то или иное участие в инаугурации; впрочем, понять можно – долго ещё никто не решался, не мог, да и не имел права, ходить там, где недавно твёрдой и ровной походкой профессионального палача, идущего в который уже раз исполнять свой долг, прошёл он по направлению к подиуму, на котором предстояло принять присягу. Это как инверсионный след от огромного грузового самолёта – не приведи господи кому попасть в него – поглотит,
