надо закончить свой рассказ.
Nеин, молчала, спокойно ожидая продолжения повествования. Не подгоняя и не торопя его и не высказывая своего мнения, ни комментариев, ни сочувствуя и не задавая ни каких либо вопросов. И он был ей, за это благодарен. Для него сейчас она была идеальным слушателем, человеком перед которым можно выговориться, и при этом не быть смущенным или обиженным сочувствием, или же быть сбитым вопросами, да и никаких мнений о себе, он пока слышать не хотел. Нервно и с трудом сглотнув ком в горле, продолжил свой рассказ о себе, – Я не стану подробно рассказывать каков дворец и все его убранство, да и по правде говоря, я там толком не чего и не разглядел. В тот момент я жутко нервничал, не помню ни дороги, ни как по самому дворцу нас вели в Зал торжеств. Окружающие, замечая мое странное, нервное и в какой – то степени растерянное состояние, списывали на то, что я просто разнервничался, пред предстоящей встречей с Управителем Красного Рода. Да я был на взводе, предвкушая встречу, но трепет и нервную дрожь вызывало не благость, не радость чести быть представленным Управителю, не возможность увидеть его, а от того, что пришел этот день, которого я так долго ждал, и пришло время не ожиданий, а действий.
Я не думал, что воспитанникам Красной Академии, будет выказано такое недоверие, нам солдатам, защитникам Готера и Красного Рода. О, кто бы знал, каким убивающим ударом было для меня, требование, когда нас завели в приемную, прежде чем ввести в Зал торжеств, сдать на время приема личное оружие и один офицер из Дворцовой Стражи тщательно убедился в том, что бы мы все оружие выложили на стол. Я опешил, все рушилось, все то, что я спланировал. Человеком убитым горем я выложил и свой тонкий, острый нож с отравленным лезвием. Я звал этот нож – «Жало», мне таких денег и трудов стоило раздобыть его и именно, им я намеривался поразить ненавистного Управителя. И вот, что делать другого шанса может больше уже и не представиться, да я и так слишком долго ждал. Как быть?
Как на деревянных ногах я вошел в огромный зал, наполненный роскошью и торжественностью. Минут десять, и вошел тот, кого я столько лет ненавидел. Моложавый, выглядел он на тридцать три, но если верить официальной истории ему было пятьдесят семь лет. Высокий, худой, черноволосый, с холодными, темными как зимнее, безлунной ночи небо, глазами, одетый в шитую серебром мантию. С державшимися позади его тремя министрами и двумя офицерами, он стал приближался к нам. Шел размеренной, самоуверенной, отрепетированного величия походкой, а мое сердце с трепыханием билось в такт его шагов. Он поочередно подходил к нам, стоящим в строю, выслушивая представление, и вручал золотой, нагрудный знак. Я стоял в этом строю четвертым. Вот стоя по стойке смирно, я слышал как стоящий третьим Андер Кол, выкрикнул петушиным голосом свое звание, имя и фамилию. А в моей голове вихрем неслись мысли, – сейчас он подойдет. Подойдет, вручит знак и отойдет к следующему и, раздав знаки, отойдя, скажет торжественную речь, удалится. И о, проклятие! Я может больше за всю оставшуюся жизнь не смогу увидеть его, какие у меня
