заламывала руки и говорила, что вот умрёт, и можем хоть слона заводить, и кончилось тем, что папа нарисовал здоровенного слона тоже с маминым лицом, и мама страшно возмущалась и хотела даже сесть на диету, но вы пробовали сесть на диету с моим-то папой? то-то и оно!
Но когда эта кошка подняла на меня глаза, мутно-зелёные, ничего не выражающие, я увидела в них что-то до боли знакомое, что-то, отчего к горлу подступил липкий холодный ужас, клейкий, обволакивающий всё тело, обволакивающий мысли, мешавший думать – а этого я боюсь больше всего, однажды перестать думать, превратиться в овощ, в бессмысленное существо, такое, как…
Вот оно что.
Осознание накрывает с головой. У меня подкашиваются ноги, и, не в силах больше стоять, я падаю на идеально отполированный пол прихожей, которая резко начинает кружиться перед глазами. Я смотрю, не отрываясь, на потолок и стараюсь думать хоть о чём-то, стараюсь хотя бы прокручивать в голове песню Наутилуса о комнате с белым потолком – как будто, чёрт возьми, бывают потолки какого-то другого цвета. По счастью, песня вспоминается, и даже слишком хорошо – что тоже плохо, потому что я выбрала явно не ту песню.
Я ломал стекло, как шоколад в руке,
Я резал эти пальцы за то, что они
Не могут прикоснуться к тебе…
Это песня о Боге, сказал папа. О том, что человек не может приблизиться к Богу, что их всегда будет разделять белый потолок. А мне всегда казалось, что она о любви. Мне кажется так и теперь.
Папа подхватывает меня на руки так же легко, как кошку – впрочем, во мне сейчас, наверное, ненамного больше веса – и уносит в мою комнату, ту самую, которую я столько времени хотела увидеть. Остаток дня он носится вокруг меня, поит из чашки водой, даёт таблетку, которую всучила ему завотделением, кормит с ложки своим фантастическим тыквенным супом-пюре, по которому я так скучала, но сейчас почти не чувствую его вкуса, что-то говорит, и я очень хочу понять, что, но взгляд мутно-зелёных глаз с расширенными зрачками по-прежнему стоит передо мной, и я ничего больше не понимаю. Мама стоит рядом и так же неловко переминается с ноги на ногу, и я думаю, что так её и не обняла, и думаю, что и хорошо, потому что ей, наверное, это было бы противно. Наконец таблетка начинает действовать, меня охватывает слабое подобие облегчения и вслед за ним страшная усталость. Я закрываю глаза и проваливаюсь в тяжёлый сон без сновидений, такой же, как всегда.
Проснувшись – может быть, прошёл час, а может быть, десять, я не чувствую – я слышу голоса родителей. Они стараются не шуметь, но им это не удаётся. Мама, как многие слабослышащие люди, думает, что и окружающие слабо слышат, и поэтому привыкла говорить слишком громко; а папа привык говорить слишком громко, чтобы его лучше слышала мама.
– И вот надо тебе было её сюда тащить? – спрашивает мама, по счастью, уже не сдавленным, а нормальным маминым
