как остался прежним, изменившись, наш город, и, наверное, во мне даже теперь, даже когда я превратилась в это, тоже всё-таки осталось что-то прежнее, и вот ради него, ради того самого человеческого, что прячется где-то ещё глубже пустого взгляда выцветших глаз, я смогу сделать над собой усилие.
Но внезапно я вижу на стиральной машинке папину бритву и понимаю, что не смогу.
Я закусываю губу, набираю в грудь столько воздуха, сколько она в состоянии вместить, и начинаю срезать их – срезать грязно-бурые обрубки волос, потерявшие цвет и форму, потерявшие свою главную цель – отличать меня от неё. Я режу их, и они застревают в лезвии, и руки дрожат, и я царапаю кожу, и режу снова прямо по ранам, и они становятся глубже и глубже, и я чувствую, что по рукам стекают горячие капли, и ужас сдавливает всё моё тело, я хочу закричать и не могу, и остановиться я не могу тоже, и режу, режу, режу себя с нарастающим бешенством, потому что я должна уничтожить всё, что меня с ней роднит, всё, что выбилось наружу и, может быть, пробралось внутрь.
Я режу костлявые пальцы с изгрызенными под мясо ногтями и иссохшие руки. Я режу широкий рот, нижнюю губу, которая у неё так мерзко и гнусно выдаётся вперёд, того и гляди побежит слюна. Я не помню, чтобы у меня сильно выдавалась вперёд нижняя губа, но это уже не имеет значения – важно, что у меня, как и у неё, тоже есть нижняя губа, тоже две руки, две ноги, и главное, у меня тот же бессмысленный взгляд, и значит…
– Господи! – кричит мама, врываясь в ванную и включая свет. – Господи ты боже мой!
Я смотрю на свои руки, по которым стекает на белый кафель красная кровь, и не могу понять, что происходит. Я смотрю на них, и красное на белом кажется мне похожим на японский флаг (видишь, папа, я помню, как выглядит японский флаг!) Я смотрю на тонкие пряди на полу, похожие на змей, срубленных с головы Медузы Горгоны (видишь, папа, я…) и вижу, что они совсем не стали цвета парижской грязи, что это мне только показалось и что они такие же золотистые, как всегда, и мне кажется, что я победила и в то же время пережила страшное поражение, как будто разрушила стену и нашла за ней дверь, но эта дверь не ведёт никуда.
– Что у вас там? – на шум прибегает папа, охает и хватается за сердце.
– А то, что ты, идиот, раскладываешь везде свои… – начинает мама, но он бледнеет, и она бежит за валидолом, и прижимает папу к себе, и гладит по лысой голове, и плачет – не помню, когда я видела маму плачущей и видела ли когда-нибудь. Папа похлопывает её по спине и бормочет что-то ласковое, что-то призванное успокоить и меня, и её, призванное, но бессильное, и я хочу обнять их обоих, но не могу.
Г значит гендер
Юлька лежит на диване, вытянув коротенькие толстые ножки, и думает, что завтра скажет главврач, и главное, что завтра скажет мама и скажет ли что-нибудь. Вообще глупо этим заморачиваться – по большому счёту, конечно, следовало бы перестать заморачиваться тем, что скажет мама, ещё с тех пор,
