писать и убивал время, раскатывая на велосипеде по немыслимой жаре между озерами Заречья и Немчиново. Я не знал, как смогу пережить её отъезд. Еще в первый день – 8 мая – она сказала, что уедет в конце июня в Аризону учиться на два с половиной года. Разве мог я, сидя в “Штрафном”, серьезно относиться к девушке, которая через сорок пять дней раствориться в бесконечности? А когда начал относится серьезно, разве могло это не превратиться в дамоклов меч, державший меня в постоянном лихорадочном страхе? Я отсчитывал каждую минуту утраченного времени и к каждой секунде, проведенной вместе, относился как к крупицам бриллианта.
Порой я походил на полного идиота и с соответствующим лицом целовал её пальцы, гладил ступни ног, плечи, губы, топил лицо в её коленях, когда она просто смотрела телевизор, сидя за столом. Я не мог на неё налюбоваться, и утопал в своем чувстве еще глубже, чем следовало бы ради собственного душевного спокойствия. Порой она спрашивала, не надоела ли мне, – я отвечал, что с нетерпением жду мгновения, когда снова увижу её; она ничего не говорила в ответ, а просто обнимала меня. Может это и правильно. Она никогда ничего не говорила в ответ. Боялась ли она своих слов, не была ли уверена в своих чувствах или, быть может, просто ничего не чувствовала, – так и останется загадкой. Несмотря на отсутствие малейшего повода в её поведении для сомнений, этот маленький факт партизанского молчания в отношении своих чувств искушает меня на мысль, что наш роман был для неё просто небольшим предотъездным приключением. Так, по крайней мере, она оставалась честной со мной – она ничего мне не обещала! (В смысле любви, но она обещала мне звонить!) Какое средневековое понятие чести! Но ведь я ничего от неё и не требовал! Я лишь старался подарить ей радость и все. Если бы она в скором времени нашла её в другом, то я продолжал бы делать тоже самое, но уже в качестве друга. Она знала это, так какой же смысл в молчании?
Глава IV
Время отъезда приближалось. Как ледокол пронзающий вековую твердь, оно не оставляло надежды бедной сентиментальности. Я не мог ничего поделать. Я знал, что она поступает правильно, но мой альтруизм был слабым утешением. “Два года пролетят, как один миг”, – говорила она, сидя на скамейке в “Филевском парке”, положив свои ноги мне на колени и тесно прижавшись к моей груди. “Да, если не смотреть изнутри этих двух лет”, – отвечал я, гладя её светлые волосы. Мы встречались в последний раз. До этого, три дня назад, мы провели восхитительную ночь у меня дома, не знаю, испытывал ли я раньше с женщиной что-либо подобное. Мы слились в одно целое, я чувствовал это. То была поистине волшебная ночь. Мы много говорили; на кухне, сидя на столе, она рассказывала про себя удивительные истории. Господи, как же я её люблю! Почему она мне не отвечает?!
На утро (часам к двенадцати, к двум? – не помню, когда в тот день у нас началось утро) она поехала к родителям, подготавливаться к очередной вечеринке с друзьями. Меня, конечно, не пригласила – это было сложно перед отъездом, и не имело смысла, тем более родители тогда еще
